Кладбище «Альсте́р» находилось между Даунтауном и Вестлейком, в двадцати минутах езды от отеля Рикки, если выжимать все сорок дозволенных миль. Джой похоронила ее в своём семейном склепе, который стоял в стороне ровным рядом с остальными такими склепами; здание было небольшим и со стороны выглядело вовсе не так готично, как у семей ушедших поэтов. Ровный зелёный газон с гранитными надгробиями, светлое место, где в детстве, когда Джет посещала могилы родственников с отцом, ей нравилось читать имена и разглядывать птиц, садящихся на край строгого камня. Она даже называла это место «зеленым парком», а склеп Джетов — белое квадратное здание с прозрачной крышей из поликарбоната — «небесным домом».

Ничего жуткого. Ничего прекрасного. Никакого благоговения, если забыть что под одной из плит лежит ее Лета, хотя кто сказал, что Джой вообще когда-нибудь удастся об этом забыть?

На стенах висели таблички, где жизни ее семьи были ёмко уложены в несколько красивых слов. Успешные бизнесмены и не менее успешные бизнесвумен, все они — ее бабушки, дедушки, тети, дяди и ещё кто-то, о ком Джой даже не слышала, — носили фамилию «Джет», и только ее Лета выделялась фамилией «Мендес», потому что они так и не поженились. Какого черта Джой так долго тянула?.. Она и сама не понимала сейчас.

Жалела об этом, как и о десятках других вещей.

Господи, ей так часто хотелось кричать в этом месте… Нарочито светлом, чистом, со спокойно вьющимися цветами на стенах, где Джой никого, кроме Леты, не знала толком. «Небесный дом» со смертью одной милой куколки превратился в обитель моральных пыток, напичканный болью и памятью, виной и печалью. Мрамор пропитывали незримые пятна крови, которые в действительности расплылись по ковру в той гримёрке, где нашли ее тело.

Джой сидела рядом с ее могилой шесть дней. С утра и до ночи. Утром приезжала и едва заставляла себя встать вечером, чтобы сесть за руль и уехать. Мир пошел трещинами. Ее сердце билось и раздражало ее, и будто бы мелькающая, как призрак, Джет шептала в гранит «прости» тысячи раз, но это по-прежнему были всего лишь пустые слова. Они отскакивали от мертвого имени и возвращались обратно в горло. Джой честно пыталась плакать, пока внутри все давило и ломалось, впиваясь обломками в органы, но у нее не получалось ни черта…

Те дни Джой не помнила ни как не зовут, ни что она должна «БМВ»; в реальности таких дней было куда больше, конечно, но на седьмой день Роуз не пустила ее в «Альстер». Джой сейчас смутно помнила, что делала тогда Роуз, но ее размытое лицо осталось в памяти, как напоминание, что ей нельзя расклеиваться и ныть, потому что её жизнь — какого-то черта, казалось тогда — продолжается.

Через две недели после похорон она поднялась с кровати, надела костюм, накрасила ресницы и вернулась в свой офис.

Сколько транквилизаторов Джой глотнула с тех пор ей ни за что не сосчитать, но их было так много, что отдельные обрывки, как она приходит домой и до рвотных позывов сует в рот горсти таблеток, иногда всплывали в ее голове, как способ перестать существовать, не переставая. Как способ кричать, не размыкая губ.

Спустя чуть больше года она сократила прием таблеток под опять смазанное лицо своей сестры, после отходняка — ударилась в автоматический режим трудноголичности в «БМВ», утонула в отчётах, планированиях и, как робот, с полнейшим отсутствием при очевидном присутствии, выступала спикеркой на крупных конференциях, давала много профессиональных интервью, как-то вела переговоры… Как она это делала, черт возьми? Джет съехала от Роуз через полтора года. Она дала ей слово, что справится, и даже ограничила приём транквилизаторов ещё кардинальнее.

Все это было отвратительно. Отвратительные годы. Ни черта хорошего в них не случалось. Джой справлялась с потерей любимой женщины хуже, чем можно представить; ненависть к себе за слабость, вину и желание сдаться слилась с ней в одно целое, и больше никогда не оставляла её.

Два года и восемь месяцев.

Два года и восемь месяцев — и вот Джой опять в той же точке. Не старт и не финиш.

Они с Рикки подошли к прямоугольному камню с именем Леты, и Джет переборола в себе желание прислониться лбом к высеченному «Лета Мендес».

Только в этом месте, пожалуй, она могла понять, сколько времени утекло. Однообразного, адового, жуткого времени.

Джой, сидящая на полу в склепе Джетов, и Джой, стоящая здесь рядом с Рикки. Тяжёлый толчок между ребер дал понять, что с тех пор на самом деле много чего изменилось. На этот раз боль вперемешку с виной не укрывала ее знакомой неконтролируемой волной, и вместо нее мягкий тон Рикки касался плеч: «…я понимаю».

Это осознание возникло рядом, словно пушистый кот потерся о ее щиколотку. Джо выдавила улыбку, аккуратно повторяя тиснение букв кончиками дрожащих пальцев.

«Лета Мендес».

И чуть ниже:

«Люблю тебя, куколка.

Безумно, безумно люблю тебя».^[1]

Тихие слезы Джо скатывались с подбородка. Капали вниз, сталкиваясь с треклятыми буквами. Влага в глазах словно прощупывала почву, готовность Джой дать ей волю; осторожно стекала по щекам и солью мочила губы.

Смахнув их, Джет подняла голову.

— Я подожду тебя снаружи, — сказала она, стараясь придать голосу больше бодрости.

Рикки согласно кивнула. Джой вышла за толстую железную дверь и, не до конца ее закрыв, села прямо на ступени, ведущие к идеальному газону с сотнями серых надгробий. Что-то слишком часто она в последнее время сидит на ступенях.

Голова была тяжёлой, словно внутрь залили литр свинца.

Она достала из кармана пиджака пачку «Джи Сэма» и сделала глубокую затяжку, вынуждая себя прикрыть глаза и успокоить гулко стучащее сердце. Джой жутко не любила терпеть это пограничное состояние между «хочу разрыдаться» и «только что из меня выкатилась пара слезинок», настолько, что даже заставила себя подумать о работе, сидя на кладбище, но Амели справилась с ее обязанностями достаточно хорошо… Гадство. Гадство и скотство.

Она курила медленно. Гвоздика и ментол хозяйничали в лёгких, напоминая о себе приятным холодом и вьющейся на языке горечью. Неожиданно Джой дернулась и с шипением раскрыла глаза, когда окурок больно обжёг пальцы, а потом тлеющим кончиком упал прямо ей на ногу. Открытые босоножки — бесполезная хрень.