— Не слишком-то с тобой весело. Не разговариваешь, только блюешь. — Она выхватила вышитый тапочек у меня из кармана. — Это что у тебя такое?

— Отдай!

Она изучила зацепку на вышивке и полезла в свой мешочек.

— Давай починю.

— Нет! — Как посмела незнакомая старуха даже просто прикоснуться хоть к одному волокну того, что досталось мне от матери! Я сунула тапочки в карман, а потом закрыла лицо рукавом. Будь проклятая эта старая ведьма, заставившая меня плакать.

— Рукав порвался. Может, позволишь мне зашить, пока ткань совсем не разъехалась…

— Помоги мне выбраться отсюда, — прошептала я, пытаясь сдержать мольбу в голосе.

— Ах…

— Серьезно. — Я похлопала по другом карману, где лежал кошелек. — Я заплачу.

— Не глупи! Женщине не так уж плохо на таком корабле. Лучше, чем там, откуда ты родом.

— Что ты имеешь в виду?

Старуха усмехнулась.

— Ты живешь на воде, как и мы. Это понятно с первого взгляда. Но твои руки… — Она погладила мою кожу, словно щупала ткань в лавке. — Такие длинные и гладкие пальцы. Не знавали мозолей от грубых веревок и порезов от рыбьей чешуи. Зато у тебя полный кошелек! Догадываюсь, к какой лодке ты привыкла. Плаваешь на спине, верно?

Я швырнула миску через всю каюту, и осколки разлетелись по полу.

— Глупая пат куа[14]! Убирайся!

Моя стражница скривилась и продолжила вышивать.

— Девочка, нет ничего постыдного в том, чем ты занималась. — Она сделала узелок на нитке, убрала вышивку и по дороге к двери собрала осколки фарфора, взглянув на меня на прощание. — И быть женой морского капитана не стыдно.

Я зажмурилась, из глаз покатились слезы. Что старая ведьма могла знать о стыде?

Впервые я познала стыд в семь лет.

На пляже были только я и кулики, а во время отлива — еще и прыгуны. А-ма[15] называла этих рыбок, которые всю жизнь прожили в грязи, родственными душами. В тот день она выставила меня из дома, сказав, что к тому моменту, как я вернусь, у меня может появиться братик или сестричка.

Мне предстояло наполнить ведро моллюсками, но я не спешила. Хотела собрать побольше всяких красивых штучек: камешек такого синего цвета, что он мог бы сойти за драгоценный, ярко-красную раковину морского гребешка.

А-ма понравится. Она повесит украшения на балку, и получатся крошечная луна и миниатюрное солнце, чтобы осветить наш дом. Или же я подарю их новорожденному брату. Я надеялась, что это будет брат.

Я подняла раковину и завизжала со смехом, когда краб-отшельник вытянутой клешней пощекотал мне ладошку.

Потом ветер донес издалека мое имя.

Женщина из соседнего дома на сваях махала мне рукой. Я потащила тяжелое ведро, но соседка жестом велела поторопиться. Что-то было не так. Тогда я бросила моллюсков и побежала.

С порога я почувствовала запах крови и услышала слабый стон матери.

Отец кричал и топал ногами. Лицо А-ма белело на фоне матраца, по которому растеклось большое темное пятно. Рядом с ней лежало нечто, завернутое в окровавленную тряпку.

Отец заорал мне:

— Это твой брат! Смотри, что она наделала!

А-ма попыталась заговорить, но он перебил ее:

— Не надо было так сильно тужиться! Не могла дождаться! Эти тетки… Чой-тай, будь она проклята! «Тужься!» — все, что они могут сказать. Зачем так торопиться? Мальчику нужно подготовиться к выходу! Почему ты послушала этих ведьм? — Он схватил А-ма за плечи и встряхнул, как мешок, словно надеялся извлечь из нее другого сына.

Я оттолкнула отца и ударила его в грудь.

— Мама не виновата!

А-ба[16] оттолкнул меня, потом сел в углу и принялся бить себя кулаками по голове.

— Хочу сына[17]!

Я ни разу не видела, чтобы отец плакал, но сейчас он был близок к этому.

Остаток дня я убиралась, а отец валялся на палубе, заливая горе вином. Кровь текла между ног А-ма и остановилась только под утро.

Весь следующий день я сидела рядом, по ложечке подливая маме в рот бульон. Потом легла рядом, не смея пошевелиться, пока мамины пальцы слегка поглаживали мои волосы.

Ближе к ночи она прошептала что-то о пакете под половицей. В лунном свете я развернула пыльную бумагу и нашла пару красных вышитых тапочек.

А-ма с трудом втянула воздух, а потом ее голос зашелестел, словно ветер сметал пустые раковины:

— Наденешь на свадьбу.

В мои семь лет последние слова матери казались пустой тратой времени. Свадьба означала семью, такого мужчину, как отец, и короткую жизнь, как у матери.

Я вышла, чтобы сообщить А-ба печальную новость. Он разбил винный кувшин о палубу.

— Чем, скажи на милость, мне заплатить за два гроба?!

Но это, старуха, было лишь самое начало стыда.

А-ба называл меня Тай-тай. Такое прозвище часто давали дочерям наши соседи. Оно означало «приводящая младшего брата». Отец произносил его с радостью, почти граничащей с нежностью, но даже маленькой девочке вроде меня был ясен смысл: я стала препятствием на пути к рождению сына. Мое имя служило заклинанием. Я была не я.

Отец не забыл это прозвище и спустя долгое время после того, как оно утратило смысл и я осталась единственной из его родственников. Он называл меня Тай-тай, пока обучал навыкам, которым в других обстоятельствах обучал бы сына.

Он показал мне, как ловить рыбу. А еще — как ориентироваться в море, правильно сушить сети и обмазывать их яичным белком, если есть лишние деньги, которые отец не проиграл и не спустил на выпивку.

А-ба также научил меня предсказывать погоду: карканье вороны сулило сильный ветер и дождь, гусиное перо на воде говорило о приближении бури.

Предзнаменования были сплошь дурными, что-то запрещали, заставляли чего-то бояться.

Я гордилась тем, что умею орудовать гребным веслом-юлиу. Иногда мне приходилось вставать на цыпочки, чтобы при сильных течениях развернуть лодку. Но в штиль и на мелководье я гребла не хуже мальчишек в два раза старше меня.

Тем не менее, я ненавидела море. Работа была тяжелой, напряженной и скучной одновременно. Солнце нещадно палило. Шквалистый ветер грозил утопить. Акулы были врага-ми, дельфинов и черепах вообще запрещалось трогать. А еще ритуалы: молитвы и подношения морю и небу, благодарность за попутный ветер, за каждый мыс и поворот реки. По крайней мере, на воде А-ба мог винить в своих бедах проклятых богов. Он навеки был заперт в своем темном мире.

Близилось мое тринадцатилетие. Свадьба маячила впереди, как приближающийся ураган, который унесет меня прочь, но мы с отцом никогда не обсуждали ее. А-ба говорил, что мы предназначены друг другу судьбой, хотя эти слова меня раздражали. Каждое упоминание о судьбе было похоже на прогноз погоды: выбор между просто плохим и худшим.

Судьба не имела ничего общего с богами в тот вечер, когда он завалился домой пьяный, крича, что его обманули пунти. Ничего необычного, ведь отец почти каждый день злился на несправедливость, с которой столкнулся у торговцев рыбой или во время игры в фан-тхан[18]. Но в тот вечер А-ба отказался от еды и заперся в каюте. Всю ночь я слышала, как он что-то крушит.

Два дня отец не высовывал носа и не разговаривал со мной.

Я оставляла еду под дверью. Иногда он забирал ее, в других случаях птицы добирались первыми.

Затем к нам явились двое мужчин и выбили дверь. Отец умолял их и что-то обещал, хотя я не понимала, что происходит. Потом раздался хруст, и отец издал крик, обжигающий горло.

Я нашла его лежащим на полу с опухшим лицом, из носа текла кровь. Один палец болтался, как сломанная ветка.

— Тай-тай, попроси у соседей рыбий желчный пузырь, — пробормотал он. Средство от боли.

— Что ты натворил? — спросила я.