Вновь тишина нависла в комнате переговоров, прежде чем через силу Джонатан произнес вновь медленно,- И до сих пор не хочу.

Гира поднял взгляд на Джонатана — в любых иных условиях его лицо можно было бы назвать непроницаемым… Но не в этих. Прямо сейчас в глазах Гиры, казалось, отражались все годы его прожитой жизни, его семья, народ Менажери, история поколений фавнов…

Джонатан прикрыл глаза, после чего произнес, без утайки,- Я раздумывал над тем, чтобы угрожать твоей семье.

Оба политика прекрасно знали об этом — понимали без слов, что Джонатан всерьез раздумывал над этим — и вместе с тем если бы это ни было сказано — то будто бы Гира и Джонатан могли бы делать вид, что этого не было. Все также продолжить общаться, будто бы все это было просто придумкой, привидившися миражем… Даже если бы каждый знал внутри, в глубине своей души, что это было не так.

Однако Джонатан произнес ожидаемые слова, словно бы дал форму самым страшным и отвратительным мыслям и страх двух политиков. После подобных слов ожидаемо было бы увидеть на лице Гиры гнев, обиду, или даже страх и опаску…

Однако Гира лишь чуть-чуть наклонил голову, немного печально глядя вниз, будто бы признавая правдивость подобных слов, показывая свое понимание — и все же не осуждая Джонатана за эти слова… Что лишь заставило Джонатана прикрыть глаза в ответ, прежде чем открыть их вновь, глядя на Гиру.

— Я не планировал всерьез делать этого,- Джонатан произнес правду и исключительно правду — не в попытке обелить себя, а лишь решив рассказать — честно — обо всем, что касалось самого Гиры… И Джонатана.

— Просто решил, что ты сломаешься — отступишь, если угрожать твоей семье,- Джонатан произнес медленно, заставив Гиру прикрыть свои глаза. Внутренне Гира сам знал, задолго до слов Джонатана, что будут включать в себя эти угрозы… Как знал и то, каков будет его ответ на те. Знал, но не хотел признавать.

Установившаяся тишина была удушающей. Отвратительной. И вместе с тем… Облегчающей, пожалуй. Словно бы гной, текущий из открытой старой раны — отвратительная картина, заставляющая разум протестовать и желудочные соки подниматься вверх по горлу, и вместе с тем — приносящая облегчение пациенту… Сколь бы отвратительным ни был подобный метод.

Джонатан остановился в своих словах на мгновение, позволяя осознанию осесть в воздухе, переведя взгляд на Гиру, прочь от того — к окну, показывающему ночное небо, россыпь звезд в том, и…

Отражение Джонатана Гудмана.

Джонатан вернул взгляд к Гире и произнес медленно,- И я не хочу делать этого, Гира… Друг.

Гира поднял взгляд к Джонатану и взгляды двоих столкнулись между собой.

Молчаливый момент растянулся в секунду, две, десять…

И Джонатан протянул руку вперед к Гире.

— Я предлагаю дружбу,- Джонатан произнес открыто — единственный шанс сохранить остатки того, кем он когда-то был.

— Я предлагаю дружбе,- Джонатан повторил вновь,- И только ее. Союз. Сотрудничество. Совместную работу.

В политике не было места друзьям, доверию и человеческим чувствам. Это было аксиомой, не требующим никакого подтверждения или размышлений. Такова была натура самой политики и правления. Государства существовали в мире конкуренции — выживание сильнейшего и закон джунглей правили в мире, в котором не было места слабости — каждый правитель, достойный своего титула, стремился к тому, чтобы обеспечить свое население — людей, ради которых он старался, всем, что он только мог обеспечить — разве в этом было что-то плохое?

Конкуренция — на свете было слишком мало ресурсов, земель и людей — растущие в графиках цифры и линии были больше, чем просто сводными отчетами. Каждый процент был семьей с наполненными животами, а каждая единица представляла из себя счастливого ребенка, будущее которого находилось в руках того, кто управлял людьми сегодня.

Самая жестокая конкуренция и самые ужасающие войны произрастали не из ненависти к чужому народу, а из любви к своему.

И вот, в абсолютное нарушение этих фактов, Джонатан протянул свою открытую руку Гире, предлагая ему единственную вещь, которой не располагали элиты, способные по одному приказу передвигать миллиарды льен, рушить империи и создавать города.

Доверие.

— Я не буду делать вид, что это исправит все проблемы,- Джонатан произнес спокойно, без легкой веселости в голосе, что могла бы выдать его нервозность, и без самой нервозности,- И я… Я не знаю, как заставить работать подобную идею. Я не знаю, продлится ли она более, чем один день и я не могу гарантировать результат, к которому придет наше соглашение. Я не знаю…

Джонатан прикрыл глаза, прежде чем открыть их и произнести медленно,- Я не знаю ничего… Но…

— Возможно, иногда, знать цель не так важно, как двигаться к ней,- Джонатан произнес медленно, раскрыв ладонь в качестве приглашения к рукопожатию. Открытого, доверительного жеста.

Джонатан не знал, ничего не знал. Не знал, что именно он предлагает в этот момент, как не знал и того, к чему приведет подобное соглашение. Предлагал пойти против самоочевидной истины этого мира — мира политики. Джонатан протянул руку Гире предлагая единственный шанс — для них обоих…

И Гира, взглянув на протянутую ему руку, медленно протянул свою в ответ.

Ладонь уперлась в ладонь и два короля, два политика, сжали руки, глядя друг другу в глаза, надеясь не на то, чтобы добиться результата… А на то, что они смогут по крайней мере попытаться сделать это.

— Так произошло,- Джонатан произнес медленно, прежде чем отпустить руку Гиры и отвести свой взгляд в сторону.

Последний невидимый контракт и единственный путь его спасения… Был использован.

Все, что оставалось Джонатану теперь — жить с последствиями его решения.

Профессор Озпин проделал путь на своем автомобиле сквозь телепортационные врата, прежде чем оказаться перед воротами своей академии и, сделав шаг за пределы своего транспортного средства, кивнуть водителю, отпуская того прочь. Конечно же официально ни этот автомобиль, ни этот водитель не были его подчиненными — сеть услуг и связей, затерянные среди хитросплетений взаимных социальных реверансов сообщения и письма, из-за чего каждый участник мог сказать о том, что именно они делали в данный момент — но не о том, почему они это делали. Потерянные среди сотен других сообщений брошенные фразы, расплывающиеся невнятным гулом уступок, предложений и договоров — профессор Озпин, буквально «проскальзывал» между строк договоров, всегда словно бы «в довесок» к остальным, куда более важным договорам… Содержание которых было так сложно указать — набор «каких-то» договоров и сообщений — и профессор Озпин, «случайно» вовлеченный в те.

Нет, конечно же, некоторые люди напрямую контактировали с профессором Озпином, но чем дальше по цепи знакомств находилась цель манипуляции Озпина, тем более и более размытым становилось участие профессора. Было столь легко предположить, что если профессор Озпин намекнул одному из своих знакомых о необходимости встретиться со своими своими друзьями, то он мог рассчитывать на какой-то определенный исход этой встречи — однако если целью встречи было навести на мысль завсегдатая бара и вывести того на разговор со своей любовницей, чей муж являлся дипломатом Вейла в Менажери, и что нуждался в компании для своего дипломатического эскорта, в «свите» — особенно сейчас, когда его жена решила отказаться от поездки на день рождения Кали Белладонны из-за столь не вовремя «умершего любимого дедушки»… И, по случайному стечению обстоятельств, когда дипломат обратился к министерству — Министр, занятый своими делами, решил перепоручить этот вопрос своему подчиненному — старому знакомому Озпина, что решил воспользоваться Озпином в качестве формальной возможности заявить о своем исполнении обязанностей — все же, Озпин являлся Советником Вейла и никто не мог утверждать, что его присутствие на празднование дня рождения Кали совместно с дипломатической процессией Вейла было бы «неподходящим» действием с точки зрения официального этикета.