Позади Даниэля говорили на иврите. Разговор был понятен лишь частично; для того чтобы досконально уловить смысл, знакомых слов не хватало. Малыш прилежно, хоть и через силу учил язык; Карлсон говорил, что агенту нужно уметь вызывать доверие, а при помощи переводчика в наушнике сделать это невозможно – с явным чужаком откровенничать никто не будет. Но одного прилежания было недостаточно, нужна была практика, а в магазине, торгующем русской литературой, её было мало…

Чтобы попрактиковать восприятие иврита на слух, Малыш поставил переводчик в режим «Буквальный перевод» и повернул голову к говорящим.

– Смотри, Моше́. Вот эти, которые матрасы делают, они зачем такие сыны шлюх? – вопрошал старческий звонкий дискант.

– Как сыны шлюх? Почему? – вопросом на вопрос отвечал также немолодой, низкий голос.

– А зачем в матрасе пружины все с острыми концами? Ты не думал?

– Нет? Зачем?

– Глупец, подумай! Вот мы с женой уже лет десять как спим аккуратно. Матраса бы до конца дней хватило. Жаль времени… Но всё равно во сне ворочаемся, а пружины ткань протирают… Пять лет матрасу, а выкидывать опять надо, новый покупать. А хороший матрас сейчас три тысячи шекелей стоит, минимум. Сто процентов.

– Ой-ва-вой! Три тысячи шекелей?! Правда?

– А ты как думал, сладкий? Правда! Три, а то и три с половиной тысячи шекелей. Жаль времени… Что им трудно концы у этих пружин загнуть? Специально так делают, чтоб матрасов своих проклятых больше продавать. Сто процентов!

– Ой не говори, Илай, сыны шлюх и есть. Правда. А с другой стороны посмотри, сладкий. А как им деньги делать? Ну? Времена сейчас тяжёлые, так? Правда. Что за налоги, ну? —поставил Моше проблему с ног на голову.

– Мудрый ты человек, Моше! – вскричал Илай. – Кайф с тобой поговорить, сладкий. Правда. Жалко времени…

Малыш знал, что «Хава́ль аль а’зма́н» дословно означает «Жалко времени», но в речи, в зависимости от интонации, эта фраза хотя и могла быть простым сожалением о потерянном времени, но чаще означала всё что угодно: от «Это возмутительно» до «Как замечательно». А «бен зона» – то есть «сын шлюхи» для израильтянина как «сука» для русского – часто ничего не значащее междометие. Однажды он слышал, как женщина кричала собственному отпрыску: «Шмуэль, абайта, бен зона!», то есть «Шмуэль, иди домой, сын шлюхи!» Присутствие женщин или детей абсолютно не смущает этих людей, если им хочется выругаться. Они как американцы, которые абсолютно не стесняются «фа́ков» и «би́чей» в любом окружении, будь то королева английская с внуком.

А «мо́тек» значит «сладкий». Он поначалу настораживался, когда слышал это обращение, пока не понял, что оно в большинстве случаев не имеет никакой гомосексуальной коннотации…

Наконец явился Писатель. И он был не один. Накануне Бронфельд интересовался, нет ли у Даниэля каких-либо предубеждений против общения с арабами. Даниэль ответил тогда, что имеет полное право оскорбиться в ответ на подобное предположение. Бронфельд умолял его не делать этого и пообещал познакомить с одним «очень интересным человеком». К этому моменту их литературно-гастрономические вечера продолжались уже почти три месяца. Фонтан красноречия Бронфельда с каждой встречей бил всё слабее: литературных тем в разговорах становилось всё меньше, а гастрономических всё больше.

Даниэль поднялся с места, чтобы поздороваться.

– Знакомьтесь! – Писатель был возбуждён и весел. – Амир – Даниэль, Даниэль – Амир.

Рука араба оказалась сильной и сухой. В отличие от Писателя он был серьёзен, улыбался формально. Худ, небольшого роста и довольно симпатичен, даже красив по-своему, по-восточному. Что-то около тридцати, скорее больше. Его легко можно было принять за еврея…

За время пребывания в Израиле Даниэль так и не научился отличать евреев от арабов, пока те не заговорят. Иврит и арабский хоть и относятся к одной группе языков – семитской, но отличаются гораздо больше, чем, например, русский от украинского, поэтому на слух определить нацпринадлежность ему было легче, чем на глаз.

Поначалу разговор шёл туго.

Амир заказал себе морепродукты в сливочном соусе, пил белое вино и в основном молчал. Когда ему приходилось всё-таки что-то сказать, голос его в переводчике звучал сухо и даже угрюмо, но с арабским колоритом, потому что Малыш выставил переводчик в режим «художественного перевода с акцентом говорящего».

Бронфельд терзал слабо прожаренный говяжий стейк под красное и старался быть душой компании.

Даниэль тоже взял стейк и употреблял его с горьким пивом. Он охотно отвечал на обращённые к нему замечания, но инициативы не проявлял.

Писатель попытался заинтересовать сотрапезников рассуждением о том, что литература, фильмы и прочее искусство пропагандируют не только хорошее. Оказывается, авторы сами учат адептов зла, как максимально эффективно противостоять добру, сами пишут для них подробные инструкции. В детстве человек чист и ещё хочет стать на сторону добра, когда вырастет. Он потребляет контент, в котором, конечно же, кроме положительных персонажей обязательно присутствуют ещё и всякие злодеи. Ребёнок сочувствует благородному герою, хочет равняться на него и возмущается поведением подлого антагониста. Но потом вырастает и, к великому сожалению, нередко сам превращается в подлую тварь. (Механизм этого превращения, Бронфельд предложил сейчас не рассматривать). Таким образом, модель поведения преступной, спекулянтской, бюрократической или иной сволочи прописана подробнейшим образом в книгах, которые эта сволочь читала в детстве, и ей остаётся только следовать этой модели, чтобы максимально эффективно противостоять добру.

Эта мысль показалась Даниэлю интересной. Обычно Бронфельд высказывался куда банальней. Возможно, она не его, может, и вычитал где-то, но преподнёс весьма убедительно.

– Точно! А потом мы удивляемся, откуда враги наши знают, как сделать больнее, – подхватил он тему.

– А по-моему, значение искусства в формировании характера и поведенческих реакций сильно переоценивают, – заявил араб и не даже не удосужился аргументировать своё утверждение.

– То есть? – спросил Даниэль с вызовом, ему не понравилась такая безапелляционность.

Амир холодно посмотрел на него.

– Представь. Смотрит человек замечательный фильм, полный добра и любви и пропитанный презрением к злу и ненависти. Исполняется бурным восторгом в конце или даже плачет от переизбытка чувств. А потом, на утро, возвращается к своим обязанностям пыточного палача, управляющего банком или, того хуже, президента какой-нибудь страны. И про фильм этот вспомнит только во время кофейной паузы, чтобы обсудить с коллегами, а потом пойдёт дальше выбивать молотком зубы, считать проценты по кредитам или планировать реформу образования.

Араб проглотил последнее кольцо кальмара и, промокнув салфеткой рот, отпил вина.

Даниэль хотел возразить, но вспомнил наставления Карлсона, вспомнил, зачем он здесь, и не стал задираться.

– Ты тоже пишешь? – спросил он. Разговор происходил на иврите, поэтому вежливое «Вы» в нём отсутствовало.

– Нет.

За него пояснил Бронфельд:

– Амир занимается… ммм… как бы это сказать?.. формированием общественного мнения в морально-этических и религиозных аспектах.

Даниэль удивлённо уставился на араба.

– Что это за работа такая?

Вместо ответа тот полез во внутренний карман пиджака.

– Смотри, что у меня есть.

На его ладони оказалась маленькая металлическая коробочка, в которой лежал зелёный кирпичик.

– Нюхай! – велел он.

Даниэль взял коробочку двумя пальцами. Запах был приятный, цветочно-фруктовый, но с одной достаточно характерной ноткой.

– Что это?

– Ароматизированный иранский гашиш для кальяна. Как говорил мой отец, мир праху его: «Хочешь узнать человека – покури с ним кальян», – серьёзно сказал Амир.

– А он точно кальян с гашишем имел в виду? – на всякий случай уточнил Даниэль.

– Точно, – араб прикрыл глаза и покивал головой.