«Мальчик мой»? Она сейчас серьезно, что ли? Этот ребенок, мальчик, юноша, мужчина и отец уже давно вышел из возраста слюнявой радости и прыщавого недовольства, но для этой беспокойной и слишком мнительной женщины, по-видимому, остался все тем же мальчиком, которому можно сделать замечание, погрозить пальчиком или отвесить легкий шуточный щелбан, когда он поднимает свою родительницу на руки и кружит до тех пор, пока она не молит его о пощаде, причитая о том, что испытывает жутчайшее головокружение и небольшую тошноту. Да-да, я носил свою мать на руках. Было дело — определенно нам с ней есть, что вспомнить с улыбкой на лице. Лучше бы об этом говорили при каждой нашей встрече, чем плакали о том, на что повлиять не в силах, даже при наличии громаднейшего желания и колоссальных материальных средств. Кое-что по мановению пальцев и щедрому куску в соответствующий карман не купишь. Например, здоровье и благополучную семью.

— Лара? — отец подходит к нам.

— Это, — мать обводит руками все пространство, — разве дом? По-моему, это обыкновенный акт вандализма по отношению к себе. Ярослав специально сам себя уничтожает. Как он живет? Каждый свой приход сюда я испытываю жуткий стресс. Разве к этому мы стремились, этого добивались, этого хотели для него, — рукой указывает на меня, как на провинившегося мальчишку. — Я тебя прошу, повлияй на сына… Ярослав? — тут же обращается ко мне.

— Да?

— У нас хорошая квартира. Господи! Это не частный дом, не поместье, не дворянское гнездо, но там есть твоя большая комната. Теперь их будет даже две. Ты слышишь? Две! — количество подкрепляет подходящим знаком из выставленных пальцев. — В твоем полном распоряжении нормальные квадратные метры. А мне с отцом сейчас удобно и в одной. Ты мог бы жить с нами. Нет в этом ничего зазорного.

— Мне хорошо и здесь, мам. Все под рукой, о большем не мечтаю. Зачем?

— За тем, что нормальный человек стремится к комфорту, уюту, каким-никаким удобствам. А здесь, — она указывает на выглядывающий из-под тента спящий нос моей машины, — ты делишь человеческую жилплощадь с вонючей железякой.

— С машиной, ма, — со снисходительной улыбкой поправляю. — Ей тоже нужен дом. И потом, она великолепная соседка. За квартиру, конечно, не платит, — усмехаюсь, — отрабатывает услугой, предоставляет трансфер основного квартиросъемщика в требуемые по обстоятельствам места.

— Шутишь, да? Мне нравится твой настрой, сынок. Честно-честно, как говорится, слава Богу. Я, — громко сглатывает, как будто негодованием захлебывается, — ненавижу ее! Будь она проклята, твоя любимая машина. Сергей! — кричит на отца. — Что ты молчишь? По-твоему, это нормально, здраво? Он же…

— Мам, я тебя прошу, — шиплю куда-то в пол, стоя перед родителями, как в зале судебных заседаний с низко опущенной головой.

Родительское щадящее, но чересчур настойчивое принуждение, никогда не срабатывало со мной. Я не хочу ее пугать, но и сейчас тоже ничего не выйдет. У отца не получится на меня повлиять. Об этом всем видом папу предупреждаю, да он и сам прекрасно понимает все имеющиеся шансы на успех. Понимает все без моего безмолвного кривляния с одной лишь транслируемой всем внешним видом жалкой просьбой оставить все так, как есть и не будоражить ни себе, ни мне только-только устаканившуюся нервную систему. Мы поссоримся… И больше ничего!

Одной рукой отец обхватывает мать за плечи и слегка несдержанно, скорее агрессивно, прижимает к себе.

— Тихо-тихо, бунтарка. Ярослав, — массируя материнскую голову, чересчур уравновешенным, слегка пугающим, тоном обращается ко мне, — угостишь родителей чайком? Мы ненадолго.

— Да, конечно.

Обхожу их — вымученно улыбающегося отца и жалобно всхлипывающую мать — и направляюсь на еще одно подобие, но теперь уже почти армейской кухни, а лично для меня — того места, где я обычно принимаю пищу.

Я мужчина молодой, холостой, наверное, не слишком требовательный, да и многого мне не надо — стараюсь барахлом не обрастать: обыкновенная барная стойка, смахивающая на заводской рабочий стол, выступающая лично для меня в роли кухонной поверхности для двух- или трехразового питания; высокие стулья в количестве трех штук — всегда хватает посадочных мест для немногочисленных и очень редких посетителей, например, тогда, когда мои родители забегают «погостить» и выдать дефективному дебилу очередную порцию немного философских нравоучений о воспитании и о том, как следует мужику в тридцатник жить; выдраенная до блеска электрическая плита, такой же свежий чайник, навороченная кофеварка, бюджетный тостер и многофункциональная гриль-панель. Я абсолютно не соврал, когда сказал родителям, что у меня все для комфортной жизни — по моим, конечно, представлениям — все есть!

— Как дела? — отец размешивает сахар в мелкой чашке, поглядывая на суетящуюся в пространстве мать.

— Нормально, — сухо отвечаю.

— Работа? — теперь он переводит на меня глаза.

— Там же, — шумно выдыхаю.

— Не надоело? — подмигивает и криво улыбается.

— Нет, — скрюченной гримасой зеркально отвечаю.

— Значит, считаешь, что это твое? — отец подносит чашку ко рту, а пригубив немного, в сторону отставляет.

— Пока да, — откидываюсь на невысокую спинку стула.

— Пока? — перекрещивает пальцы, укладывая на столе ручной замок.

— Мне нормально платят, обязанности не напрягают, график, как говорится, то, что доктор прописал, соцпакет, квота для таких, как я. Так что…

— Стало быть, тренерская работа тебя больше не прельщает? Вырвал и забыл?

Ах, вот оно что! С этого, отец, и надо было начинать!

Старательно натягиваю на физиономию жуткую кислятину, кручусь-верчусь на своем месте, нервно отворачиваюсь, и подкатив глаза, слежу за матерью, украдкой вытирающей слезы, сочащиеся из глаз, и собирающей мою одежду и постельное белье для того, чтобы дома у себя своему сыну-инвалиду постирать.

— Зачем она это делает? — указывая подбородком на нее, с некоторой злостью вышептываю вопрос. — Я ведь не просил… — сильно скалю зубы и рычу. — Отец, скажи ей, в самом деле! Она унижает меня. Есть прачечные. Я любимый и частый клиент. Я все могу сам — деньги есть! Сколько можно? Полагал, что мы обо всем давно договорились, но нет, — хмыкаю, — мать по-прежнему с задроченной настойчивостью изображает прислугу для великовозрастного мудака. Я тебя прошу… — сиплю сквозь зубы.

— И не попросишь о помощи! Никогда! Извини, родной, но я не могу на это повлиять. Она имеет право.

— Право? — прищуриваюсь.

— Мать… — с глубоким вздохом отвечает.

— Мать — с этим я согласен, но не моя прислуга! Ма! — рявкаю в сторону, пытаясь привлечь к себе внимание. Она не реагирует на мою не слишком задушевную просьбу, скорее даже, наоборот, выказывает еще большее рвение в сборах грязного вонючего шмотья. — Мама, остановись, пожалуйста! Иди к нам и допей свой кофе, в конце концов.

— Не трогай, — отец угрожающе стучит руками по столу. — Оставь ее в покое. Довольно!

Оставить? Не трогать? Им довольно? А может, хватит? Они устали от меня? Он сейчас серьезно, что ли? Мне не нужна такая помощь, не нужна поддержка в виде унизительной жалости или измученного состояния от бессонных ночей, перманентной нервотрепки и стремных переживаний пекущихся о моем благополучии родителей.

— Ярослав? — отец следит за мной, неуверенно трогает мою живую руку. — Сын, послушай.

— Что? — с неохотой убавляю громкость недовольства в своем голосе, бездарно изображая охрененную заинтересованность, рассматриваю свою искусственную левую конечность.

Выставив язык, прокручиваю и так, и этак навороченный почти живой протез. Сжимаю-разжимаю хват, вращаю кисть, выставляю средний палец, затем тестирую новый жест — рокерскую «козу», отпускаю, расслабляю мышцу. Улыбаюсь…

— Ты меня слушаешь? — заглядывает мне в лицо.

— Что ты хочешь? — обреченно выдыхаю.

— Подумай над предложением, — замолкает на одну секунду только для того, чтобы после глубокого вздоха шепотом добавить одно вежливое слово и небольшую просьбу, — пожалуйста, прошу тебя, сынок. Кирилл в свой прошлый визит все уши нам с матерью прожужжал о том, как «классно, клево и круто» было бы, если бы его отец, на которого он стремится быть похожим и которого во всем копирует, был рядом с ним хотя бы на тренировочном гоночном треке. Ему нужна твоя сноровка, твои советы, как профессионального пилота, твоя поддержка. Парень очень взрослый, Ярослав. Он все прекрасно понимает. Понимает, как тяжело тебе туда вернуться, как горько осознавать, что больше никогда…