Вдоволь накурившись, он привалился на локоть, и собака снова пробежала тем же путем.

– Куда ж ты бежишь? А?! Еще черти тут не проходили, да стадо свиней не прогоняли…, – он пошел вслед за собакой, вслух разговаривая сам с бой, это придавало спокойствия и уверенности: –Вот скажи, Ларс, куда тебя понесло? А нечего здесь лазить. Люди не зря обходят этот край стороной. Нечисть – она и есть нечисть. Обведет вокруг пальца и кукиш покажет… Зря люди не скажут.

Ларс перекрестился, пробормотал «Отче наш», а потом и дальше молился без умолку.

– А-а! У старухи огонь зажегся. Собака стало быть добежала… А может чудится мне, дураку? – и он продолжил путь, ведомый своим любопытством.

Вот он ловко подкрался к окнам – под сапогами громко захрустели вьюны – шаг осторожнее – но растения, наполненные летними соками, хрустнули еще громче.

– Ползучие корни, – прошипел Ларс на заросли и раздвинул крупные, ярко-фиолетовые цветки клематиса.

Шум за окном не вызвал беспокойства в доме. В свечном багрянце, вдоль стены, что была напротив окон, за длинным дубовым столом, занимавшим половину комнаты, в черном хитоне восседала старуха, а напротив ее – высокий человек со строгими чертами лица, в котором Ларс не сразу признал приходского священника – отца Марка. В черных монашеских одеяниях, они замерли, как восковые куклы бродячей труппы, где лица, раскрашиваются толстым слоем краски – привлекая внимание своей чудаковатостью. Чему посвящено ночное бдение за столом – Ларсу было невдомек. Ночные заседатели будто спали, сидя, с открытыми глазами.

Убранство комнаты, за исключением зеркала, стоящего как алтарь, в центре, и комода из красного дерева в углу, напоминало монашескую келью. Зеркало, вытянутое до потолка, обрамленное тяжелым, чернеющим орнаментом, отражало огоньки свечей и напоминало сверкающий столб, какие на праздник заставляют свечами на Ратушной площади. На комоде, за объемной шкатулкой, выстроились статуэтки и флакончики.

Ларс вновь окинул взглядом сидящих за столом священника и старуху, будто они тоже, как те миниатюрные статуэтки, выпрыгнули из шкатулки. Их лица выглядели устрашающе. Вот священник сделал скупой жест, едва пошевелив кистью руки, пламя свечей пошатнулось как волна и снова воцарилось полное умиротворение двух живых статуй, а вместе с ними и множества глиняных, а особенно той, что вывалилась из рук викария на стол и покатилась. Ларс не разглядел тот предмет.

Когда они заговорили, Ларс тщетно пытался разгадать хотя бы одно слово. Вот старуха плавно, как сонная, поднялась со своего высокого кресла, где на спинке выделялся знак, начертанный или вырезанный. Она пошла, будто ведомая невидимой силой. Голова старухи завалилась вперед и болталась сама по себе под горой опущенного капюшона. Черный хитон, пряча в себе эту старую рухлядь, медленно плыл по залу в направлении окон. Ларсу показалось, что и скрывать там нечего – личина ведьмы наверняка была безглазой.

– Вот бестия, – и Ларс нырнул в близлежащие заросли, зачем-то прикрывая голову рукой, он в который раз за эту ночь полз по кустам, сдирая в кровь ладони.

Уже проблески солнца достигли мостовой, уже первые копыта лошадей всколыхнули уснувшую пыль, уже давно прозвучал рожок, традиционно извещавший об открытии стражей главных городских ворот Кодена, когда бедняга Ларс вошел в город. Потянуло дымком с ближайших тупиков, переулков и улиц, и ноги быстрее понесли своего пузатого обладателя по такому бодрому утрецу. Он не сразу заметил и молочника Стена, следившего за ним, и успевшего разрядить на бедолагу Ларса всю обойму своих утренних приветствий:

– Ларс, дружище! Не думал – не гадал. Вот где в такую рань напоришься на доброго человека. Может соберемся вечерком, потолкуем «о том – о сем»? А?! Несговорчив ты спозаранку… Эй! Ларс!

Ларс прошел мимо, не проронив ни слова. Будто и не попадался ему на дороге словоохотливый молочник. Стен недовольно крякнул, оборотясь к своей лошади, грызущей постромки, заругался на нее, и, пыхтя от избыточного веса, стал взбираться на телегу.

– Будешь еще насмехаться надо мной. Толстомордый. На себя посмотри… Рыло свинячье, – бурчал Стен вдогонку. – Да каждая собака знает о твоем позоре. Да любая рожа…, высунись она – обсмеет тебя, и будет тыкать в тебя пальцем!

Ларс добрался до своего дома, остановился в двух шагах от ворот, дверь в дом приоткрыта – было видно из-за изгороди. Он немного замешкался и осторожно стал отворять ворота. Смелость возвращалась к нему с каждым шагом, страхи прошедшей ночи остались позади. Собака залилась лаем – не узнав хозяина, поцарапанного, с измазанными глиной и кровью руками. Соседка фру Эмилия, что возилась в соседнем дворе, выкрикнула: «Эй! Кто это?!»

Но потом выдавила из себя: «Ларс! Сосед! Не признала я со слепу. Боже мой! Да тебя и собака не признала?» – перекрестилась и уставилась на Ларса, пока тот курил, поднимался по ступеням, на ходу огрызаясь на оглушительный лай своего пса.

– Вот взбесился! Пошел в будку!

Его жена, Марта, спала глубоким сном.

«Когда ж она вернулась, что дверь не затворила? Разбуди-спроси! Поставит на меня свои бесстыжие глаза – с ума сошел? Я из дома не выходила. А булочки под полотенцем на столе, они теплые… Когда она успела спечь? Фартук в муке».

Он вдохнул аромат свежеиспеченного хлеба и корицы.

«Все привиделось! – Ларс переступил с ноги на ногу. – Все вчера привиделось! Падал, бежал по лесу сломя голову… Кто? Не я?»

Из головы не выходила чертова старуха со священником, а особенно крысы: «А крысы? Не могли же крысы по мне бегать? – наверное, в лесу вздремнул и привиделась чертовщина».

Под сапогами Ларса заскрипели половицы, они подражали певучим дверным петлям, но звук их был резче и живее. Все давно пора смазать салом. Ларс почувствовал сильный зуд в носу, сжал кулак, сдерживая приступы чихания – «Не разбудить бы Марту!» Он стал нашаривать в кармане платок, выпали кусок земли, амулет, клок шерсти…, еще оставалось твердое что-то…, вынул – уголек.

Чертыхаясь, он сбросил жилет, пнул его в угол, схватился за больной бок, где был ушиб после ночного падения в лесу, жадно опорожнил горшок кислого молока (вспомнив недобрым словом молочника), с наслаждением пуская по лицу два молочных ручейка. Тут он выдохнул свои обиды, облизал на засохших губах холодное густое месиво, и немного отдышался.

Разговоры о ночных похождениях Марты к священнику стали притчей во языцех и не давали покоя ревнивому мужу. Эти разговоры пришли на смену тем, прежним, когда народ глумился над внешностью и возрастом Ларса, превознося красоту Марты. Но Ларс любил Марту. Хотя Всевышний не наделил его умом и прытью, да и наружностью не наделил (живот вон при ходьбе, на локоть опережал самого Ларса), а ведь так хотелось маленького счастья, чтобы и Марта его полюбила. Ларс с Мартой были из поморцев. Община всячески поддерживала такие браки. Поморские обычаи должны были их сблизить. Но все произошло иначе. Ларс долго и настойчиво добивался руки и сердца красавицы Марты, каждый божий день захаживая к ее отцу, которого терпеть не мог, пока старик Рисмус к нему не привык как к шкафу в углу, или как к бочке в другом углу. Так, по воле родителей, и стали мужем и женой Ларс и Марта. Ларс стойко переносил всякие насмешки, подстрекательства и самозабвенно оберегал очаг свой от любых посягательств. Круглая приплюснутая голова, короткие руки, ноги колесом и выпуклый, как тыква, живот – это еще не причина для того, чтобы отчаиваться. И Ларс медленно, но верно, посапывая упорным широченным носом, добивался своего. На этот раз он тоже надеялся на самого себя, он верил, что справится с бедой.

Ларс подтянул горшок из-под молока и сосредоточенно разглядывал в нем днище, словно проверяя соответствие своих догадок устройству этой посуды. Ларс ссутулился как-то, обмяк, виновато потоптался на месте – нет-нет, спать он не пойдет. Лучше в сарай – там его ждет недоплетенная корзина для хвороста.