Дарган негромко переговариваются, ласково что-то щебечет уйримка — к ней инстинктивно или осознано тянутся за утешением, а я тянусь к пластиковым коробам — вскрыть и вытащить новую партию одеял — когда жаркое и жадное, колючее оцепенение вскрывает шейные позвонки, вливается, растекается по всему телу… я не вижу — я чувствую. Вскочить на ноги — больно, балка!.. — и увидеть.

Мар.

Он идет ко мне, шаг его все шире, все резче, он становится все больше, все ближе, вытесняя все, вытесняя всех… Я успеваю только руки протянуть ему навстречу, когда ноги отрываются от земли, когда все тело — к телу, тяжело и надсадно дышащему, сердца в груди его — на разрыв, руки сжимают — на разлом. Я обхватываю его своими, не пытаюсь дышать, принимая и впуская его отчаянную силу всей мякотью тела. Вернулся… вернулся… как я скучала, боже… как скучала…

— Эй, ты ей ребра сломаешь!..

Ломай.

Словно слыша мысли, не голоса, он сжимает руки еще крепче — кажется, и правда сейчас что-то треснет — а потом медленно разжимает, я сползаю по его телу вниз, встречая онемевшими стопами землю, поднимаю голову…

Ох, твою ж мать…

В глазах песок, все тело сотрясает, крутит, изнутри выворачивает наружу… Ладони — к лицу, широкому, пылающему чернотой угольных вен.

Я люблю тебя.

Рычание в губы, давление, жжение, искры из глаз, жар и стылый, колючий холод, свист и смех за спиной… все смешивается в круговорот, в круговерть, в центре которой — мои ладони на его лице.

— Вернулся…

— Вернулся.

— Больше…

— Никогда.

…

Раш’ар.

Он ведь знал, что так будет. Знал с самого начала. Но одно дело знать, а другое — видеть.

Туры перебрасываются смешками, улыбками — зрелище страстного воссоединения многим поднимает настроение. Стоящие рядом с ним воздерживаются, но несказанные слова порой громче и больнее сказанных.

Он стоит — уйти больно, подойти больно, всё, шерхи драные, больно! Смотреть или не смотреть, знать или не знать, быть рядом или быть вдалеке — все превратилось в пустыню Дер’керрат, где нет ничего, кроме песка и многотонного, ослепляющего жара Шерхентас.

Если просто поджечь тело… будет ли оно страдать так же?..

Сочится по ставшему дыбом хребту, сочится по груди… онемевшие руки слушаются с трудом… Оторвать бы их… да выбросить…

Ничего, скоро сами отвалятся.

Нет, хватит. Хватит смотреть, иначе потечет уже из глазниц. Хорош же он будет… если прямо тут… у всех на виду… у нее на виду…

А ведь на секунду показалось… на одну шерхову секунду показалось… когда она смотрела напряженно, испуганно…

Правильно. А теперь она плачет и губами касается лица другого.

Хватит. Отвернись.

Зачем? Ты ведь и не на такое смотрел.

Глаза выжечь… мозги расплавить… лишь бы никогда больше не вспоминать…

Почему не ушел? Почему сейчас не уходишь? Может, потому…

Заткни пасть. Просто. Заткни. Пасть.

... что тебе понравилось на это смотреть?

Из груди вырывается что-то почти беззвучное, но кулак зажимает рот быстрее, чем он успевает подумать. А, шерхи… так еще хуже… убраться с площади, убраться, живо, живо, живо! Плевать, кто что подумает или скажет, какая теперь разница, какая разница!..

Мерзко, да?

Все нутро выворачивает наизнанку, воздух щекочет внутренности — но ему не до смеха. Чудовище внутри склабится, потирая черные лапы, чудовище довольно.

Чудовище знает, что не ошиблось.

— Есть минута?

Вечер спустился с гор тихо и быстро — все еще окутанное облаками небо не пускало свет и жар снаружи, но и душной влажности не давало развеяться. Прислонившись к стене, он устало прикидывал расстояние до ближайшей пустыни, когда на пороге показался хозяин дома.

— ..?

— Хотел поблагодарить. Еще раз. Знаю, ты не ради меня это сделал… но все равно. Спасибо, Раш’ар. Если бы тебя тут не было…

— Вам было бы проще.

Маршаллех не отвечает, не спорит и не соглашается. Как ему удается… всегда оставаться таким спокойным… может, поэтому она, неспокойная и нестабильная внутри, так тянется к нему?

— ...этого мы не узнаем.

— Узнаешь, и уже очень скоро.

— О чем ты?

— О том, как без меня.

Он поднимается… разматывает бинты на руках… Что, неужели все-таки реагирует?..

— Раш…

— Ага… две-три недели, максимум — месяц.

— Но ты ведь с ней рядом… все это время…

— А еще с ней рядом ты.

— ...

— Все, хватит. Я уйду до того, как начну терять конечности и разлагаться. Просто скажи ей… да что угодно скажи. Она не будет грустить.

— Подожди.

— Чего?..

Мар прикрывает глаза ладонью. Что прячешь? Жалость? Правильно, прячь её… не дай Праотец тебе ее показать…

— Я… что-нибудь придумаю. Должен быть способ... не терять конечности.

— А что тут можно придумать? — усталая злость поднимает змеиную голову, наполовину срубленную. — Тут или ты, или я, третьего не дано, сам видишь.

— Я что-нибудь придумаю.

Упрямый как… зачем? Ради чего стараешься?.. Как будто тебе не легче… не проще было бы…

— Как знаешь. Если нечем занять башку — удачи.

Все равно они оба прекрасно знают, что от Шер-минар нет лекарства. Дарганы, имеющие нечто похожее, придумали инъекции, которые позволяют сдерживать безумие влечения, но больше на психическом уровне — иначе бы не прекращались войны. А больше ни одна известная раса не обладала таким дерьмовым способом выбора партнерши. Не можешь быть с ней? Тогда сдохни.

В ушах пульсирует, и он прислоняется в стене дома, который так и не стал домом.

Но сжигать его больше не хочется.

…

— Как прошло? Ну, слушание?

К своему собственному стыду, я вспоминаю о причинах отъезда Мара только спустя пару дней после его возвращения, но оправдываю себя тем, что просто было не до этого. Мы активно приводили в порядок дом (я старалась хотя бы не путаться под ногами), помогали с тем же соседям. Постепенно жизнь в Рум'ре устаканивалась: сворачивали свои базы медики и спасатели, уменьшались и исчезали каменные завалы. В местном храме провели ритуал на упокоение погибших — двадцать чертыре тура, из них пятеро детей. Я старалась не думать об этом слишком много — потому что прекрасно знала, как глубоко могут утянуть подобные мысли и как сложно потом выбираться.

— Оно еще в процессе.

— А как тебя отпустили?..

— Меня не отпускали.

Я даже вилку роняю.

— А как тогда…

— Показания я дал, неоднократно. Поэтому когда увидел новости, то первым же рейсом улетел.

— А тебе ничего не будет?..

Мар улыбается — у меня под ложечкой стынет. Имею ли я право… на эту его улыбку?

— Не переживай. Уже все уладили. Семейные обстоятельства экстренного характера — это достаточно уважительная причина.

Я вымученно улыбаюсь в ответ и тут же одергиваю себя. Хватит. Ты ничего не сделала. Мысли… это просто мысли. Пока они не превратились в поступки, они вредят только тебе самой… нужно как раньше… вести себя как раньше, чтобы никто не страдал от этих мыслей…

— Раш, а… твоя работа… все нормально?

Тупица. Тупица, тупица, поумнее ничего не могла придумать?

Тур не поднимает глаз — последние несколько дней он вообще почему-то перестал на меня смотреть — и коротко отвечает:

— Все в порядке. Семейные обстоятельства — уважительная причина.

Повисшая за столом тишина вымораживает внутренности. Оно… всегда так было? Нет, хорошо у нас и не было, но… вот так? Что-то поменялось, между ними, между мной и Рашем, между мной и Маром, этот клубок с каждым вдохом все туже, все плотнее… Не задохнуться бы в нем — и не задушить самой.

Раш остается на ночь с нами — в его доме временно живет семья, оставшаяся без крыши над головой. Мне неловко — больше, много больше чем раньше, как будто возвращаясь к привычной рутине я предаю нечто, что возникло между нами… оно не имело право возникать, оно не было желанным… но от этого мне не легче…