Я вспоминаю черные вены на шее у тура, кажется тронь их — лопнут. На шее Мара они побледнели давно и теперь едва угадывались под кожей.

— Я буду скучать…

— Я тоже. Ну, чего ты… ох, предки… иди сюда…

Долгие прощания — долгие слезы. Мне становится чуть легче, когда Мар уходит — ведь теперь я жду не отъезда, а возвращения. Какое-то время я все равно брожу по дому, бестолково и бессмысленно перекладываю вещи с места на места. Пытаюсь сообразить завтрак, но ничего не идет в голову, все мысли упираются в глухую бесцветную стену. Но постепенно, шаг за шагом, в голове выстраивается подобие порядка, шестеренки начинают шевелиться, пусть и со скрипом. Я нахожу в планшете календарь, отмечаю день возвращения Мара, пусть и знаю его пока только примерно. Это ничего, ведь на первых порах хоть какая-то определенность — уже облегчение.

— Меня тоже вызвали для дачи показаний, здесь почти весь персонал, который был тогда на платформе.

За спиной у Шерши вместо привычных уже колбочек и скляночек с растениями — пустая голая стена. Сама рахшаса выглядит измученной, о чем я спрашиваю сразу же. Она отвечает одним словом: вархи. Меня кривит от одного упоминания.

— Странно, что меня не позвали…

— Еще одна проблема, помнишь об этом?

— Точно.

С Маром они не виделись: свидетелей держат порознь. На Миртосе, точнее на их орбитальной станции, очень скучно. Делать особо нечего, только ходить на бесконечные допросы: шерховы бюрократы вызывают по десять раз на день и упаси звездный свет не явиться.

— И долго это все еще будет тянуться?

— Пока не решат, кто кому должен за разрушенный корабль.

— Разве не шерхи должны?..

Шерша неожиданно долго хохочет, глаза ее переливаются розовым.

— Ну ты даешь… — произносит она, отсмеявшись. — Это же шерхи. Ты же не спрашиваешь с моря убытки от цунами, верно?

— А… ясно. И ничего им нельзя сделать?

— Пытаются, но пока удается только выслеживать и уничтожать отдельные корабли — на переговоры они не идут, где их планета и есть ли она вообще, никому неизвестно. Они приходят из ниоткуда и уходят в никуда…

— Самые настоящие пришельцы…

— Прише… что? Прости, связь барахлит…

Связь и правда оставляет желать лучшего — картинка мигает и идет рябью. Мы спешно прощаемся и договариваемся о новом созвоне при первой же возможности. Когда изображение рахшасы пропадает совсем, я открываю диалог с Маром. Он пока очень короткий: почти все время нашего знакомства мы могли общаться оффлайн. Он отчитался, что долетел до станции, я пожелала удачи… не могла умнее что-нибудь придумать?.. Может, сейчас написать? А что?.. а надо ли? а вдруг занят?.. аа, черт с ним. Я быстро набираю сообщение, исправляю пятнадцать грамматических ошибок и отправляю прежде, чем сомнения превратят пальцы в монолит.

Ответ приходит быстрее, чем я успеваю переключиться на другую переписку: Рихта периодически проверяет не за… кхм... любили ли меня до смерти мои супруги, и если я не отвечаю больше, чем полдня, звонит и грозится выслать десантную группу на Таврос, “в шерховом заду я видела нашу дипмиссию и ее протоколы”. Я перечитываю ответ Мара трижды, краснею до корней волос, булькаю и падаю лицом в подушку. Твою ж мать… это… это неожиданно было и… настолько, что я сжимаю сомкнутые руки между ног и чувствую нарастающий жар… хорошо, что никого нет дома… хорошо… что мне никуда не надо… идти…

Простыни липнут к телу, влажному, теплому… Горячее дыхание ветра из окна чуть шевелит волосы, торчащие из ослабевшего узла на затылке, лижет хребет… жарко… как же на Тавросе… жарко…

Как хорошо, что дома никого нет…

...

К вечеру жара спадает — ее плотное марево оседает у земли, на камнях можно еду готовить — я не пробовала, но готова за это поручиться. Возвратившийся домой Раш’ар наблюдает за мной как будто с каким-то подозрением — хотя я дважды принимала душ и практически не вспоминала короткую дневную переписку. Я удивилась, когда узнала, что Мар сам предложил ему ночевать в эти дни в нашем доме — а тот не был дураком и согласился. Как оказалось, оставлять меня совсем одну он боялся больше.

Я стараюсь вести себя как обычно — но для этого нужно вспомнить, как я веду себя обычно, но почему-то ни черта не выходит. Выходит только нелепое и несуразное нечто, похожее на плохо поставленный кукольный театр, где мое тело — старая марионетка, а сама я — ослепший кукловод. Раш чувствует мою неловкость, но помогать мне не торопится, в этом бесплатном театре одного уродца он — добровольный зритель. Еще никогда в этом доме я так не радовалась наступлению условного отбоя.

— Ладно... я в душ и ложиться.

Он не отвечает, только кивает — взгляд его скользит по телу, как промасленная губка. Зачем я сказала про душ? Что ему делать с этой информацией?.. Я знаю… не наверняка, но… черт возьми, не хочу даже думать об этом.

Или хочу?

Скрываясь на втором этаже, я хлопаю себя по лицу — услышал, сто процентов услышал, блин!.. — и призываю к порядку. Так и с ума можно сойти… а дело это хлопотное и неприятное…

Засыпаю я тяжело и сплю очень плохо — ворочаюсь в душном мареве, несколько раз встаю смочить простыни водой, чтобы снова ненадолго провалиться в смолистость беспокойного сна. Главное после такого сна не обнаружить себя в постели превратившейся в ужасное насекомое … ох господи… усну я или нет… дурь в голову лезет, тараканы какие-то, не видела тут ни одного кстати, а что это в углу темное?.. тени, тени теней заползают в глазницы, заползают в голову и тащат вниз, вниз… куда?.. там, в глубине первородных вод, кто-то тяжело и надсадно дышит, дышит прямо на ухо… темная фигура в дверях спальни, неживая и не мертвая, застывшая исполином… кто здесь? здесь кто-то…

Я рывком сажусь — пляшут мушки перед глазами. Когда их рой оседает, я не вижу уже никого в темноте дверного проема… падаю обратно, в теплую сырость постели… и только уже засыпая, на грани сна и несна я вспоминаю с грозовой, освежающей тело ясностью, что перед сном оставляла дверь закрытой.

Значит, та фигура… и то… что она делала… мне не приснилось?.. О боже… кажется, не стоило ему оставаться на ночь… не стоило Мару… это предлагать… Я встаю, пол липнет к пяткам, я закрываю дверь плотно и громко достаточно, чтобы это прозвучало как заявление: я не спала, я тебя видела.

Надеюсь, этого будет достаточно.

— Извини, мне немного нездоровится… давай на сегодня закончим?

Грида вымученно улыбается, и даже сквозь окружающее ее сияние видны темные тени под глазами на осунувшемся, бледном лице. Тревога вспыхивает внутри сама собой, и я не удерживаюсь от вопроса:

— Вы заболели?..

— Ох, нет, что ты… я просто очень чувствительна к перепадам давления… к ночи скорее всего соберется дождь, так что не забудь закрыть все окна.

— Хорошо… тогда завтра утром я позвоню, перед тем как идти.

Она устало кивает. Я немного тревожусь, оставляя её одну, но уйримка успокаивает: такие недомогания проходят, стоит только погоде устаканиться. В то, что будет дождь, я верю на слово — воздух густой, душный, он стекает в легкие и склеивает гортань… Дома я первым делом принимаю душ и переодеваюсь в облегченную версию туники — она короткая и с глубокими разрезами подмышками — но спустя минут двадцать уже снова вся вспотевшая. Я лежу на полу в кухне, в самом прохладном месте дома, и пытаюсь понять, так ли сильно мне хочется пить, чтобы пошевелить хотя бы рукой.

Стук в дверь раздается, когда я уже практически придремываю — если душное беспамятство можно назвать дремотой. С трудом поднимаюсь на ноги, бреду к двери… распахиваю… Вереш за порогом улыбается, даже успевает поздороваться… а потом взгляд его соскальзывает с моего лица, и его собственное темнеет от накатившего румянца. Туника задралась, что ли? Да нет, все нормально…

Парень снова принес корзинку фруктов — у его семьи плодовая ферма, и он регулярно заходит, обычно днем, чтобы не попасться на глаза турам. В любой другой ситуации я бы решила — клинья подбивает, но с этой расой все признаки на лицо и на лице, не спрячешь, не скроешь. Вены его не чернеют, сам он не бьет себя в грудь ярганом за право стать моим супругом… так что если я и интересна ему, то только как иноземка.