Сплю я некрепко — просыпаюсь несколько раз среди ночи, с трудом забираясь потом обратно в вязкий полусон. Под утро Мар уходит, постель быстро остывает, и зябкая пустота за спиной будит меня окончательно. Раздавшиеся внизу голоса — на грани слышимого. Но я их слышу, замирая и не дыша.

— ... Как она?

— Говори тише. Спит.

— …говорила что-нибудь?

— Нет. Сам спрашивай.

— ...

— Тебе сколько лет?

— Ладно… забудь… запах…

— Женское… это нормально.

— ...Жутко. Принесу вечером…

— Давай…

— Мар...

— Что?

Тишина звенит так долго, что от нее закладывает уши. Может, вышли? или поняли, что я не сплю?.. пока я решаюсь на вдох, снизу доносится непривычное, искаженное, странное…

— Шер’тарнам, Маршаллех.

И снова пауза — совсем другая, живая, напряженная — колотится биением сильных сердец…

— ...и ты прости меня, Раш’ар.

Меня пронзает изнутри — неведомой силы облегчение затапливает внутренности раскаленным, искристым… больше я не слышу ничего, даже говори они над ухом, ничего бы и не услышала…

Может теперь… все-таки что-то наладится?..

…

Я убеждаюсь в этом еще раз — наутро, когда тихий Раш’ар приходит и молча садится за стол — а Мар не встает и не уходит. Напряженная тишина забивает горло и есть становится решительно невозможно. Я с трудом проталкиваю по пищеводу кусочек хлеба, молясь не подавиться, и быстрее чем нужно вскакиваю за еще одной тарелкой. Для туров сесть за один стол и разделить трапезу до сих пор имеет особое значение. Я доверю тебе — и я отвечаю доверием. Все это время они ни разу не ели не то что за одним столом — в одной комнате даже.

— Жарко сегодня, да? — брякаю я от переполняющих меня неловкости, радости и волнения. Раш кивает, но молчит, Мар подхватывает: да, действительно. Обещают еще большее потепление, к празднику Отчего огня будет самая жара — а потом она пойдет на спад.

— Отчего огня?

— Конец лета, перед сбором урожая. Мы просим благословения Великого Тура на жатву, а Миршельнасс молим на мягкую зиму.

— То есть праздник больше религиозный?

— Больше да, но гуляния вполне себе мирские.

Я делаю мысленную пометку — почитать о празднике на досуге.

— А у вас были какие-то традиции в семьях на этот праздник?

— Ну, у меня особо не было… Отец водил на гуляния, покупал сладости… дом обычно украшают женщины, а их, сама знаешь, не очень у нас много…

— Ясно… — я вдыхаю больше чем нужно, беру паузу больше чем нужно. — Раш… а у тебя?..

Тур, до этого сидевший почти не поднимая глаз, вскидывает на меня их с удивлением — как будто пропустил весь разговор мимо ушей и теперь пытается понять, что от него требуется.

— А… ну… мама вешала звонари… и плела ракум к празднику…

— Ты рос с матерью? — удивляюсь я невольно и тут же жалею о вопросе: лицо тура становится блеклым и невыразительным.

— До пяти лет. Потом ее не стало.

— Мне жаль. Извини.

Он делает вялый жест рукой, Мар следит за ним пристально — и я не до конца понимаю его взгляд. Напряжение и… сочувствие?..

— Ты не обязана следовать традициям наших семей, — говорит он спустя тяжелую паузу, когда я от тоскливого стыда уже покрываюсь пятнами. — Ты можешь придумать что-то свое… или не придумывать вовсе.

— Хорошо… хорошо я… я подумаю. Раш, правда, мне жаль. Еще раз извини.

Он улыбается — тенью той улыбки, что растягивала его лицо и делала похожим на волчье. Но в этой улыбке тепла больше, чем я ощущала от него за все это время.

— Ничего. Это было очень давно.

…

— Выглядишь лучше.

— ... спасибо.

Не знай я Гриду достаточно хорошо, решила бы: издевается. Не могу я хорошо выглядеть на третий день цикла. Но Грида имеет в виду другое, уйримы в принципе внешность воспринимают сквозь призму энергетического фона. Один и тот же человек для них может выглядеть абсолютно по-разному в разные дни. Узнавать же они привыкают по совокупности других признаков: вибрация голоса, поступь шагов, манера речи и другие, не очень мне ясные…

— Скажи, на праздник Отчего огня плетут особенные ракум?

Она понимающе подхватывает смену темы.

— Не обязательно. Их делают по своему усмотрению — на удачу, на крепкое здоровье, на долголетие… просто на праздник их приносят в храмы, и там жрецы освящают их. Так обычное украшение становится оберегом.

Мысль, поселившаяся в моей голове пару дней назад, только крепнет.

— А можешь показать… как сплести такие? На крепкое здоровье и долголетие?

— Конечно, — улыбается она. — Я плела такие своему мужу.

…Получается у меня разумеется не сразу — далеко не с первого, не с десятого даже раза, но уйримка не выказывает и намека на нетерпение. Она раз за разом показывает, как вывернуть пальцы — иногда мне кажется, что проще их сломать — чтобы плетение начало складываться в правильный узор. Надеюсь, я донесу нужные движения в памяти хотя бы до дома… К счастью, донесла — и сидела весь вечер крючком, высунув язык от натуги.

— Может, передохнешь?

— Ага… да… сейчас…

Свет перед глазами уже бликами идет, но у меня только начало складываться как-то само, без особых усилий…

— Ты так глазам навредишь. Давай-ка…

— Ну еще пару минут…

— Пару минут было полчаса назад.

— Ох, ладно…

…Иногда Мар ведет себя как родитель — это не то чтобы злит, скорее вызывает недоумение. Нормально ли такое?.. ааа, как будто у меня хватает опыта, чтобы судить об этом… как будто опыт моих прежних недоотношений вообще применим к отношениям нынешним… я обращаюсь внутрь себя — и не вижу раздражения в ответ на его чрезмерную заботу, скорее… неловкость…

Я задираю на него голову — стоит надо мной, хмурится… обычно ровное лицо подсвечено легким беспокойством… я все лучше и лучше распознаю самые малые перемены в нем… излом бровей, поджатые губы… я срисовываю малейшие колебания на морской глади, что могут предвещать шторм… или его окончание…

— Спускайся, я приготовил ужин.

— Мар, я бы сама…

Он улыбается уголками губ и проводит рукой по волосам — еще влажным после душа.

— Спускайся.

— Мар?..

— Ммм?

— А можно вопрос?

— Конечно.

— А что... что случилось с мамой Раш'ара?

В темноте постели такие вопросы задавать легче — да и отвечать на них наверное тоже… я начинаю сомневаться в этом, когда Мар в ответ тяжело и долго молчит. Может, и правда не стоило?..

— Преждевременные роды. Спасти не удалось ни ее, ни малыша... Раш хоть и маленький тогда был, но очень хорошо это помнит. Его отец не пережил эту потерю...

От сочувствия, которое невозможно выказать, у меня сводит гортань.

— Она была его...

— Да. Она была его Шер-аланах. Он умер спустя восемь дней после похорон. Мы уже тогда тоже здесь жили... ну и как-то само собой получилось, что стали присматривать за ним. У него… всегда был слишком длинный язык. И однажды он здорово влип. Старшим не нравятся мелкие болтуны, преподать такому урок — милое дело. Я вступился, когда они перегнули палку. Как-то с тех пор и потянулось… Он заноза в заднице, я знаю… но он… не плохой.

Не плохой, да?.. Может, и правда, не знаю... я ведь даже не пыталась узнать его, все время закрывала глаза и уши — не вижу, не слышу, отойди от меня... нормально ли это, правильно ли? Не знаю, не знаю... что чувствовать, как чувствовать и к кому... я не была в таких отношениях ни разу, как понять, что хорошо, а что плохо, на что опереться, на какие принципы и устои? Я знаю только, что мне страшно жаль малыша, потерявшего всю семью; одна мысль об этом смягчает сердце, вымывает из него обиду и злость на двухметрового придурка, который заставил меня... так, ладно. Хватит. Хватит, голова сейчас треснет, а такие вещи для меня всегда плохо кончаются, если слишком много думать, то даже понятное станет снова неясным. Прежде, чем меня накроет тревога от перегрузки, лучше сосредоточиться на том, что рядом… на том, кто рядом.