Клименко устраивается поудобнее на стуле, приготавливается слушать, Сергей Ник-ов откладывает в сторону карандаш, поднимает голову.

— Сейчас начнется цирк, — шепчет мне Нижегородов. — Я с этим деятелем давно знаком.

А гром грохочет уже вплотную. Небо наконец-то прослезилось над обалдевшим от жары городом. Шурша по стеклам, пузырясь и стуча вразброд по асфальту, хлынул ливень. Хорошо бы сейчас туда, под освежающую благодатную струю. Но и в зале сделалось несколько легче.

Зубарев забрался на трибуну, достает бумажку, начинает читать:

— Коллектив нашего комбината гордится тем, что Центральный парк культуры и отдыха, на территории которого мы работаем, носит имя…

Председатель вовремя останавливает бойкого оратора.

— Това-арищ Зубарев, — говорит Воронцов врастяжку. — Зачем вы нас за советскую власть агитируете? Мы сами умеем делать это не хуже вас. Давайте не будем заниматься сотрясанием воздуха, говорите коротко, по-деловому. Объясните комитету, каким образом стали возможными эти позорные факты?

— Хорошо, Николай Семенович, я дам вам объяснение.

— Только не Николай Семенович, а товарищи члены комитета, — Воронцов сух и сдержан, его просто не узнать. Куда девались его запал и горячность. Сейчас он совсем не такой, каким был в словесном поединке с Глебовским. Да чего, собственно говоря, кипятиться? Вопрос предельно ясен и горячиться нечего: надо и свои нервные волокна поберечь.

— Ясно, Николай Семенович. — Зубарев достает вторую бумажку и начинает шпарить по ней. — Товарищи члены комитета, разрешите доложить вам, что самый больной наш вопрос в настоящее время это положение с кадрами. Мы работаем всего один сезон — четыре месяца в году. И на эти четыре месяца нам необходимо набрать шестьсот торговых работников. Очень трудное положение у нас с кадрами, товарищи члены комитета: летом хороших людей подобрать трудно…

— Това-арищ Зубарев, — снова поет председатель; чем дальше, тем холоднее и спокойнее становится Воронцов. Покинутые карандаши неподвижно лежат на столе. — Неужели вам еще надо объяснять, что воровать нехорошо?

Зубарев никак не может угодить в точку. Впрочем, он не теряется, тотчас достает третью бумажку и заглядывает в нее.

— Совершенно точно, товарищи члены комитета. Во-первых, мне хочется поблагодарить комитет народного контроля. Я рад доложить вам, что массовая проверка, проведенная шестнадцатого июня сего года, оказала неоценимую пользу в нашей практической работе. В результате проверки положение коренным образом переменилось…

Вот они, золотые слова, которые, я знаю, всегда приятно слушать начальству. Они как бы означают: вы молодцы, что поймали нас с поличным, мы премного вам за это благодарны; что поделаешь, раз вы так хорошо работаете…

— Так уж и переменилось, — ухмыляется Воронцов, он тоже попался бьшо на льстивую обманность этих слов. Но тут же внутренне одергивает себя и снова становится холодным и невозмутимым — еще неизвестно, чем кончится эта невозмутимость.

— Конкретнее, товарищ Зубарев, что вами сделано для предотвращения массового обмана посетителей?

Директор комбината достает очередную шпаргалку, заглядывает в нее и мнется. Он извлекает их из правого кармана, а прячет в левый. Бумажки у него мятые, замызганные, верно, не раз бывали в ходу и годны на всякие случаи жизни. Однако на этот раз что-то не сработало. Зубарев лихорадочно шарит по карманам.

— Можете не отвечать на этот вопрос, — сухо продолжает Воронцов. — Вам трудно, я понимаю…

— Мы провели собрание актива наших работников, на котором была зачитана лекция о высоком моральном облике советского человека. — Демагог стоит на трибуне и произносит высокие слова — не в этом ли один из парадоксов нашей эпохи?

— Опять сотрясание воздуха, — жестко бросает Воронцов. — Какие мероприятия по контролю вы провели? Только конкретно.

Зубарев лезет за словом в карман, но шпаргалки на сей раз не оказывается. Подвела шпаргалка… Зубарев шпарит наобум:

— В настоящее время мы вводим в практику взаимный контроль директоров ресторанов. — Без шпаргалки Зубарев чувствует себя неуверенно и чуть ли не заикается. На лице его возникает плаксивое выражение.

— Ясно, — бросает жестко Воронцов. — Они ходят друг к другу в гости и ставят взаимные угощения. Это и есть взаимный обмен опытом: как лучше укрыться от всевидящего ока народного контроля. А что у вас на кухне делается?

В руках Зубарева опять возникает бумажка, и он тотчас приободряется:

— Да, товарищи члены комитета, я должен полностью признать, что главный наш недостаток, с которым мы боремся в настоящее время, это недовложение в котел…

— Недовложение в котел…

Язык мой! Боже, что они делают с языком? Какие только непристойности не произносились с этой трибуны.

— Мы отстаем по части пешеходных дорожек.

— Наша кожа в настоящее время все еще не удовлетворяет возросшим требованиям носчика.

— Тяжелое положение остается на месте.

— В текущем году по тресту плодоовощ имеется всего один процент загнивания.

— Вы действуете в неправильном направлении.

— Выявлены факты обвешивания покупателей путем подкладывания тяжестей под чашки весов.

— Емкость новых кладбищ засеивается каждые три-четыре года.

Стены нашего зала еще и не такое слышали. И как только русский язык выдерживает это?

Бюрократит мутным потоком заливает залы заседаний и комнаты, кабинеты и канцелярии, столбцы газет и папки с розовыми тесемочками. Он становится всемогущим и всеобъемлющим, он вползает в частные разговоры, таится за семейной дверью, за обеденным столом, на лесной опушке и в кабине сверхскоростного самолета; всюду, везде он подстерегает каждого из нас и нет от него спасенья, избавленья иль надежды.

Наверное, он и в меня въелся, этот вездесущий бюрократит?

Вековые схватки могучего русского языка с бюрократизмом продолжаются.

Грохочет гром…

13.30.

Объяснения комитету дает директор ресторана «Волга» Соколов, с которого открывался протокол.

Соколов стоит, вцепившись обеими руками в края трибуны: чувствует свое шаткое положение.

— …в акте было записано двадцать три килограмма мяса, но ведь имела место уварка. У нас имеются нормы — при закладке сто грамм в котел выход готового мяса составляет сорок семь граммов, остальное уварка и кости. Таким образом, получается, что у нас имеется нехватка всего четырех килограммов мяса, их нашли в холодильнике…

— Выходит, четыре килограмма не воровство, — бросает замечание Попов. — Они к тому же в бумагу завернуты были, значит, их собирались вынести.

— Повар Баранов мною строго предупрежден, — отвечает Соколов, держась руками за трибуну. — В части поваров у нас произошла серьезная неувязка. Мы обратились за помощью, чтобы нам помогли двумя поварами. Нам выделили двух практикантов из ремесленного училища. Они проходят практику и учатся, но навыков у них еще не имеется…

— Чему они у вас могут научиться? — сумрачно восклицает Воронцов. Ведь они смотрят, как вы работаете, и мотают себе на ус.

Соколов вытирает тыльной стороной ладони взмокшее лицо:

— Конечно, отдельные отрицательные примеры могут иметь место. Но мы стараемся работать с молодежью добросовестно…

— Для чего предназначались четыре килограмма мяса, завернутые в бумагу? — дотошничает Воронцов.

— Они лежали в холодильнике на хранении…

Третий год я заседаю в этом зале, навидался и наслышался немало. Какие только лица не возникали за нашей трибуной. Но такого паноптикума, такого наглого мошенничества, пожалуй, не припомню. Давно у нас не ставилось такого острого нелицеприятного вопроса. Вот оно зло в своем истинном — и весьма благочинном — обличьи. Вот с чем должны мы бороться неотвратимо.

Нижегородов перебрасывает мне записку. Я читаю: «Воровство есть форма стихийного перераспределения национального дохода. Не так ли?» — и огромный в поллиста знак вопроса.