— Я слушаю, говорите, — подбодрил полковник Шургин. — Тут все свои. Наверное, это о Четверухине?

— Так точно, — с облегчением отозвалась Наташа. — Вчера выступал. И сегодня. Но у него не получается. Все плачет и плачет. Выйдет вперед, скажет два слова: такая честь! — и давай плакать.

— Значит так: сержанта Четверухина с программы снять и направить его в двадцатую комнату к майору Харабадзе, он уже осмотрел 12 человек, пусть поможет Четверухину. У нас впереди много дел, и плакать, даже от радости, нам еще рано.

— Слушаюсь, — отозвалась Наташа ангельским голосом.

Рядом возник другой голос, не менее ангельский.

— Семен Семенович, я его уложила.

— Кого?

— Лешу Четверухина. Он переволновался. Дала ему седуксен. А то все плачет и плачет. Наконец-то заснул.

Вровень с Наташей стояла наша Роза Красницкая, героиня наших фронтовых романов, а романы были скорострельные, как пулемет, и Роза была прекрасной, как ангел, а ведь ангелы не стареют — не так ли?

Вот они стоят вровень. Наташа в кокетливой пелеринке, в модной шляпке, и наша Роза-смотрите, смотрите — в гимнастерке и кирзовых сапогах, на поясе широкий офицерский ремень, какая она подтянутая, ладная, улыбчивая, а талия-то, где талия? Там, где талия, все сомкнулось, одна воздушность, видимость, глаз не оторвать. Выше талии идея. Ниже талии — страсть! Вот что такое Роза Красницкая, наша мечта и наша любовь. Роза, Роза, сколько воинов ты спасла под огнем?

— Смотрите, а ведь они похожи, — заметил полковник Шургин. — И рост, и стать. Вам не скучно с нами, Наташа?

— Что вы, товарищ полковник. Все страшно интересно. Мы просто не думали, что это будет таким волнующим. Жора Маслов, наш активист, выразил общее настроение, сказав: «Это не хуже, чем диско».

— Уж мы специально старались для Жоры, — не выдержал Аркадий Сычев, посчитавший, что задет не только он один.

Но Наташа Веселовская свое дело знала.

— Аркадий Миронович, — пропела она. — Вы тоже наш ветеран?! Какая приятная неожиданность. Надеюсь, вы дадите интервью для нашей газеты, я сейчас же дам команду. И вообще, почему бы вам не показать по телевидению это прекрасное и волнующее мероприятие? Или мы хуже других? — И сделала позу, вскинув обе руки и показывая себя всю — смотрите, какая я розовая, небесная, разве я не достойна всесоюзного экрана?

Павел Юмашев рубанул сплеча единственной рукой:

— Давай, Сыч, показывай нас по блату. Ради чего мы тебя в бригаде держали?

Полковник Шургин плечами пожал, давая понять, что не возражает против показа.

До сих пор остается неясным, почему Аркадий Миронович ничего не сказал про телеграмму Васильева и про то, что он уже дал команду прислать передвижку для организации передачи? Вряд ли мы получим ответы на эти вопросы. Видимо, у него имелись свои соображения. Поэтому Сычев отвечал дипломатично: он-де программами не ведает. Но такие передачи планируются заранее, телевидение искусство синтетическое, на пальцах ничего не покажешь, нужна аппаратура, техника, нужны операторы, режиссеры, осветители, монтажеры, надо искать в киноархиве документальные кадры военных лет, вот если бы нам удалось найти съемки боев за город Дно или что-то в этом роде. Давайте сообща подумаем, что можно сделать, а он, Аркадий Миронович Сычев, окажет всяческое содействие, для него это тоже высокая честь и так далее.

Словом, телевидение нам не светило.

— Если нам к вчерашнему вопросу вернуться, — задумчиво предложил подполковник Неделин, — мы тут прикинули с товарищами: можно организовать групповую картину.

При слове картина Сергей Мартынов резко встрепенулся, до того он внимательно слушал и прилежно молчал.

— Скорее, групповой портрет, — взволнованно начал он. — Я так вижу боевых друзей, мы ветераны, и такими должны остаться. Но как вы сами хотите? На манер «Ночного дозора» или в каком-то другом виде?

Аркадий Миронович выступил вперед, кладя руку на плечо Мартынова. Он нисколько не удивился, услышав от Мартынова о «Ночном дозоре», казалось, так и надо было, оба взволнованны, и это естественно в такое утро.

— Пойми, Сергей, — начал Аркадий Миронович. — Никто не ограничивает твою творческую свободу. Как ты увидишь, так и будет. Собственно, мы вообще ни при чем…

— Как ни при чем? — сбивчиво говорил Сергей Мартынов. — Я всех хочу нарисовать. Мне нужен не только фон, мне требуется натура. — Повернулся к полковнику. — Я сделаю, Семен Семенович, я нарисую, можете не сомневаться, я же здесь двадцать два года в школе номер восемь учителем рисования проработал, а теперь на вольных хлебах, меня в городе все знают, я могу и на холсте, и на стене, но на стене лучше, использую темперу, все русские иконы написаны темперой, я давно уже думал, пробовал, эскизы имею, а потом бросил, нет у меня завершающей точки, вы приехали, должна появиться.

— Смотри-ка, ты, значит, художник, — с удовольствием протянул полковник Шургин, приостанавливая сбивчивую речь Мартынова. — И портреты можешь?

— Вы не волнуйтесь, Семен Семенович, — торопился Мартынов. — Я бесплатно сделаю, совершенно бесплатно. Без учета себестоимости, как этот живодер, он у меня еще попляшет. Мне от вас потребуется только одно.

— Проси, — сказал Шургин. — Все, чему мы можем посодействовать, будет исполнено.

— Краски? — догадался младший лейтенант Рожков, привставая с дивана.

— У Сергея Андреевича прекрасная мастерская, там все оборудовано, заметила Наташа Веселовская. — Правда, сама мастерская старовата, но мы сейчас думаем по этому вопросу.

— Все есть, все, — нетерпеливо подтвердил Мартынов, протягивая руку к полковнику. — Мне нужны ваши фотографии.

— Да вот же она, совсем свежая. — Шургин указал на фотографию, которая к тому моменту оказалась лежащей перед ним на столе.

— Не то, не то! — Сергей Мартынов безнадежно взмахнул рукой. — Мне необходимы фотографии военных лет.

— Сказанул. Откуда мы их тебе возьмем? — удивился подполковник Неделин. — Нас тогда не фотографировали. Мы воевали, а не позировали.

— Весь мой личный архив в Пруссии сгорел, — сказал полковник Шургин.

— У меня была такая малюсенькая, как от партбилета, — сказал младший лейтенант Рожков. — Но она дома, в Новосибирске.

— У меня тоже ничего нет, — сказал Николай Клевцов, качая головой. Откуда?

— А у тебя? — Мартынов повернулся к Сычеву.

— Что-то есть. Сорок пятый год, уже после войны, в штатском, — Аркадий Миронович пожал плечами. — А фронтового ничего.

— Вот, вот, я предвидел, — путанно торопился Сергей Мартынов. — Где высшая мысль, откуда ее взять? Сбивается замысел. А если ее нет, тогда и победы нет, старуха говорила, где они, молодые, в земле лежат. Но я все равно сделаю, товарищ полковник, я обязан, перед вами тоже, но в первую очередь перед ними, которые в земле лежат, я сделаю, дайте мне срок два дня, вот увидите.

Мы и опомниться не успели, как Сергей Мартынов, крепко сжав кулаки, с напряженным бледным лицом, выходил из комнаты, выкидывая вперед протезную ногу. Это было похоже на бегство, но вместе с тем такой уход казался неизбежным, во всяком случае, никто из нас не удивился, мы приняли все это как должное.

— На комбата-один мы можем положиться, — уверенно заявил полковник Шургин. — А это что? Не взял, выходит?

Сброшенная кем-то со стола фотография валялась на полу.

Позднее Сергей Мартынов рассказывал, что это было как землетрясение, как обвал. Ему показалось, будто дом качнулся и уплыл из-под ног, но он тут же понял, что это удар внутренний и к окружающему миру отношения не имеет. Но что именно его ударило изнутри, он тогда еще не знал. Одно было несомненно: скорее в мастерскую, к своей картине. А как быть дальше, когда он окажется один на один с картиной? Это не имело значения, потому что удар был, он и подскажет, что делать дальше. Это был удар длительного действия.