Начальник строительства вручает генеральному директору символический ключ от символических мощностей. Это тоже внушительно получилось. Эту сцену мы озвучим глубокомысленным закадровым голосом, доставленным с помощью курьера от автора.

Но что можно открыть символическим ключом? Разве что символическую дверь, ведущую в символическое пространство? Покажу я вам тот же символический ключ через обечайку — а дальше что? Откуда взять метафору?

И тут меня осенило. «Игорь Соколовский, — сказал я себе, — покажи им разность потенциалов и все то, что возникает в результате этой разницы. И сделай это резко, контрастно».

Просторный зал атомной электростанции. Люди в белых халатах управляют реактором.

Центральный диспетчерский пульт энергосистемы. Операторы регулируют потоки энергии.

А вот и река по имени Мощь. Мачты электропередачи идут через поле, идут над лесом, идут под каналом, пересекают государственную границу.

Включаются моторы, компьютеры, ткацкие станки. Рулон ткани накручивается на барабаны. Накручивается на вал бумажная полоса. Печатная машина печатает газету.

Крупно газетная шапка: «„Атоммаш“ рапортует».

Атомоход прорубается сквозь льды, круша их своей мощью. Река по имени…

По вечернему городу катится новогодний троллейбус. Зажигаются огни в домах. Наслаиваются освещенные этажи — конец привязывается к началу. Стыковка кадров.

Хорошо бы еще детишек показать вокруг елки. А на елке мигают цветные лампочки, они ведь тоже от «Атоммаша».

Это будет энергетический зрительный ряд, финальная иллюстрация к символическому ключу, мажорная и динамичная.

Но ведь кроме разницы потенциалов, дающей нам движение, существует сумма потенциалов, слагающая этажи цивилизации. Материальный потенциал соединяется с духовным потенциалом. Из суммы этих потенциалов рождается наше будущее.

И не будет большого греха, если мы поторопим его хоть на немного, хоть на часок.

<1980>

В пространстве возникает исходный кадр, непредусмотренный постановщиком: Аркадий Сычев бодрой утренней походкой шагает по перрону, несколько согнувшись под тяжестью красной сумки, на пухлом боку которой начертано популярное импортное слово, заброшенное к нам в период разрядки. Кадр контрастно ограничен рамками окна. Я еще толкусь в проходе, а Сычев вот-вот уйдет. Пытаюсь стучать по стеклу, получается царапанье, он не слышит, вышел из кадра.

Собственно, мы и знакомы не настолько, чтобы я решился окликнуть его по-свойски. Аркадия Сычева знают многие, практически все, но это вовсе не означает, что и он обязан знать всех, в том числе и меня. Иногда кивнет на проходе — на том спасибо.

Ну что ж, снова мне суждено остаться в тени. Не мне достанется слово истины — а тому, кто в большей степени владеет им, нашему прославленному и возвышенному властителю дум, только ему — Аркадию Мироновичу Сычеву.

Спеша выбраться из вагона, мысленно утешаю себя. Не в том главное, кому пальма первенства. А в том главное, что мы оба приехали сюда по общему делу, за нашей нестареющей молодостью.

Такая вот вступительная заставка. Аркадий Миронович шагает по перрону впереди своего незримого ока. Он пребывает в мрачном настроении. Плохо спал в поезде. Пошаливала печень. Место досталось на колесе. На последних пяти шагах Аркадий Миронович окончательно прозрел, решив мстительно, что приехал сюда зря. Ничего путного из этой затеи не получится.

Для утешения оставалась запасная мысль о том, что он не просто приехал в Белореченск, а сбежал из дома. Пусть его поищут.

Аркадий Миронович Сычев уже не молод, зато элегантен до чрезвычайности. Заморская куртка в молниях и накладных карманах, замшевое кепи на благородной седой голове, лощеный носок башмака, который Аркадий Миронович осторожно вытягивает вперед, испытывая твердость местного перрона. В ответ его шагу ожил репродуктор на столбе.

— Доброе утро, дорогие ветераны сто двадцать второй Стрелковой Дновской бригады. Жители Белореченска приветствуют вас на нашей древней земле. Сбор ветеранов у здания вокзала.[1]

Говорила женщина, по всей видимости, средних лет. Репетировала по утвержденному тексту.

Сказала без помарок.

Аркадий Миронович посмотрел вдоль перрона: где же сопровождающие лица?

В целях экономии встречают голосом.

Перед ним вырос подполковник в синем кителе, сплошь усеянном орденами и знаками.

— Кажется, Сычев? Привет, старик.

— А вы? — неуверенно спросил Сычев, не ожидавший подобного наскока. Вы из делегации?

— Я Неделин, ПНШ-два, неужто не помнишь?

Аркадий Сычев привык к тому, что его узнают на улице. Поэтому он молча, но с подтекстом пожал протянутую руку.

— Проходи к вокзалу. Сейчас будет построение.

А там уже разгорались ветеранские страдания, которых Сычев опасался больше всего, клубился ворох застоялых страстей, состоящий из человеческих тел, вскриков, топтаний. Незнакомые люди кидались друг на друга, картинно раскидывали руки, лобызались, хлопали по спинам. Средоточием этой сумятицы был упитанный седой полковник, уже согбенный, но еще боевитый. Он стойко сдерживал напор ликующего клубка, присосавшегося к нему с трех сторон. Некто нерадивый пристроился возле хлястика.

Цепочка привокзальных зевак, полукольцом окружившая ветеранов, молча наблюдала за этим бесплатным представлением, даваемым в честь ожидаемого юбилея. По площади вприсядку метались фотографы в поисках наиболее сентиментальной точки. Телевизионных камер, заметил Сычев, тут не было — и благоразумно отошел в сторону, оставаясь примерно посередине между всхлипывающим клубком и цепочкой зевак, так сказать, в нейтральной полосе.

Позиция, избранная Сычевым, оказалась правильной, ибо в этот момент он увидел на вокзальной стене картину. Еще не зная ничего о той роли, которую сыграет эта картина в его ближайшей судьбе, Аркадий Миронович непроизвольно ощутил два чувства, едва ли не противоположных: тревогу и радость.

«Как он посмел пренебречь?» — недобро подумал Сычев о неведомом ему художнике и тут же восхитился виденным.

Картина нарушала все, что можно нарушить: не только законы создания картин, но и законы их вывешивания. Тем не менее картина была создана и вывешена на городской площади. Лишь отдаленностью от культурных центров можно было объяснить подобный результат.

Аркадий Миронович вгляделся пристальнее: а ведь она не вывешена на стене, она просто на ней написана, следующий этап после наскальной живописи.

Картина была яркая и озорная. Художник не изображал пространство, но подминал его под себя. Пространство существовало не в качестве натуры, оно было всего-навсего строительной деталью. На стене написана панорама города, по всей видимости, Белореченска. Но это был город без улиц. Тротуары текли по местности как ручейки. Веселые фигурки прохожих сновали по тротуарам. Не менее веселые, принимающие форму дороги автобусы катились с холма на холм. Обвешенное воздушными шарами такси взбиралось на горбатый мост, тут и там разбросаны отдельные дома, а над холмами течет Волга с белым теплоходом. Волга текла смешно, даже нелепо, сначала вверх, на холм, а после стекала с него.

Поплыву в Москву на теплоходе, с облегчением подумал Аркадий Миронович, вот будет славно.

Тем временем действие развивалось своим чередом. Первыми насытились фоторепортеры. Увидев, что их перестали снимать, ветераны покончили с поцелуями и объятиями и вытянулись цепочкой, расположившись как раз под картиной. Аркадий Сычев, не сходя с места, оказался с края, но, кажется, не попал в кадр, во всяком случае впоследствии на пленке на этом месте не удалось ничего обнаружить.