Но куда она едет?

Скосив глаза, я пыталась незаметно наблюдать за ней и тут же испуганно съежилась, будто меня застали за стыдным занятием.

Она никуда не ехала! Положила голову на плечо водителя и спокойно, равнодушно даже, следила за дорогой, которая, судя по всему, была ей знакома до последнего колышка. Все-таки она заметила мое невольное подглядыванье и задвигалась на сиденье, как бы утверждая свое право на данное место. Я сидела не дыша, вцепившись обеими руками в переднюю скобу, не сводя глаз с дороги. Пятно света, исходящее от нас, скакало по асфальту до грани темноты и все время оставалось там словно на привязи. Деревья неслись навстречу, разваливаясь стволами по обе стороны.

Я скорее почувствовала, чем увидела боковым зрением, как что-то переползает под моим левым плечом, и, хотя все поняла, не имела сил пошевельнуться, больше того, отводила взгляд правее, смотря за кювет, куда меня скоро сбросят как лишний балласт, когда грузовик остановится.

«Ты что?» — спросил водитель.

«Я пошла», — ответила она, перелезая через мое плечо. При этом она слегка задела ремень сумки и ускорила свои движения. Я невольно обернулась в ее сторону. Все так и было, как я подумала. Один мимолетный взгляд через плечо, тысячная доля секунды — и соседняя со мной судьба осветилась и навек запечатлелась на черно-белом экране памяти.

Там, позади водителя, за спинками сидений, было спальное место, полка из поролона, как в купированном вагоне.

Полка шла во всю ширину кабины, от дверцы до дверцы. Она была обжита и ухожена. В изголовье за подушкой стояла бутылка кефира, к стенке прикреплена цветная картинка с изображением популярного певца, над картинкой даже плескалась занавеска, обрамляющая эту семейную идиллию.

Женщина забралась на полку, головой к водителю, натянула на себя легкое пикейное одеяло и покойно лежала на спине, закрыв глаза. Водитель сбавил ход, сберегая покой своей спутницы.

Я сидела молча, боясь неосторожным словом, даже вздохом разрушить хрупкое видение. Невольная спазма сжала мне горло. Я плакала о скудной своей судьбе, от зависти к чужому счастью, тряскому, но все равно единственному и вечному.

Грузовик выкатился на обочину и затормозил. Мы стояли на развилке. Я безмолвно полезла вниз по скобам, задыхаясь от слез, стоявших в горле. На дверце кабины четко впечатаны цифры: 5410, шифр этого серийного счастья, мне недоступного. Они свернули направо, а я все стояла, глядя им вслед. Сначала затих шум мотора, затем угас хвостовой огонек.

Не помню, как я добралась домой, как утром пошла на работу, да это и не имело теперь значения. Письмо Григория я выбросила на другой день, с ним самим встретилась спустя неделю в первом корпусе. Все было настолько ясно, что нам не потребовалось и десяти слов, чтобы поставить завершающую точку. А еще через месяц, в День машиностроителя, я увидела его во Дворце культуры. Он был с невысокой стройной женщиной со сложной прической на голове. Они стояли в очереди за шоколадными конфетами. Я взяла себе кисленькую.

Как-то в автобусе встретила парня, которого до этого видела в комитете комсомола. Мы сошли у лабораторного корпуса, он говорит:

«Между прочим, меня зовут Григорием».

«Ты что, товарищ Григорий, в комитете комсомола нагрузки распределяешь?»

«Конечно. А в свободное от комсомола время вожу грузовик».

«КамАЗ?» — не удержалась я.

«Приличная машинка».

Я буквально затряслась от нетерпения, схватила его за руку. Хоть сию минуту готовая на край света.

«Пятьдесят четыре десять?»

«Если бы, — он вздохнул. — Очень редкая модификация. А я всегда ходил в неудачниках».

Ничего не ответив, я пошла через дорогу. Он окликнул меня:

«Ты куда?»

«На работу опаздываю».

«Как зовут-то?»

«Потом скажу, сейчас некогда».

Я не собираюсь защищаться. Ничтожество моей души имеет четкие границы: четырнадцать квадратных метров, хотя бы девять, согласно санитарной норме, хотя бы закуток, полка из поролона поперек собственного счастья. Уверяю вас, осознав свое ничтожество, я не сделалась лучше — даже не отказалась от плоской своей мечты, измеряемой квадратными метрами.

Чур, я предупреждала: никаких вопросов. И без того выболтала больше, чем следовало ради сохранения спокойствия. Я знаю, о чем вы хотели: призыв к одиночеству как форме защиты от собственных неудач? Что? Угадала? Не совсем? А жаль. Именно это я и имела в виду. Когда нам нечего сказать другим, и даже самим себе, мы начинаем кричать о невмешательстве в свой внутренний мир. Моя сегодняшняя исповедь не опровергает этого вывода, теперь опять замолкну надолго.

Не думайте, будто я жалею, что приехала на «Атоммаш». Я же здесь себя разоблачила. И для этого даже не пришлось идти на край света.

— Вот видите, снова мы с вами в зале ожидания. Мир тесен, а зал ожидания и того теснее. Опять нелетная погода. Как вы думаете, долго мы еще будем закрыты? Небо низкое, без просветов.

Сама не заметила, как надвинулась осень, вся моя грязь впереди.

Что? Вы подумали, будто я опять улетаю. Увы, я уже прилетела, я приземлилась — и на сей раз окончательно. Более того, все пути отступления отрезаны. Мы сдали ленинградскую квартиру. Прощай, улица Пестеля! Разве что в командировку слетаю туда. Нет хуже связывать свою судьбу с Аэрофлотом. Когда прилетишь — неизвестно. Когда вылетишь — тем более. Все опутано нелетным мраком. На этот раз я встречаю, что отнюдь не облегчает моей задачи.

Как вам сказать. Моей любви к Волгодонску не прибавилось, точно так же, как не убавилось в нем пыли. Что происходит? Громогласно задумывается новый прекрасный город, самый красивый, самый чистый, самый-самый. Об этом многократно объявляется в газетах, по радио, телевидению, а дальше все успокаиваются, полагая, что дело сделано: самый-самый явился миру. Когда же этот громогласный город возникает в натуре, выясняется, что он как две капли воды похож на другие новые города, которые провозглашались прекрасными до него. А деваться уже некуда, город населен, его уже не сдвинешь. Тогда все надежды и провозглашения переключаются на новый, еще где-то не построенный город. Кто-то сказал: «Вся страна застраивается одним городом, все города застраиваются одним домом». Что поделаешь, таково свойство крупнопанельной цивилизации.

Таким образом, я вернулась сюда, к типовым панелям. Нет смысла скрывать причину — возможно, вы даже слышали. Во всяком случае, по моим сведениям, Григорий этого не скрывал. У него появилась женщина. Он хотел, как теперь выражаются, пережениться. Я ее видела. Случайно во Дворце культуры. Весьма вульгарная особа. К тому же, говорят, она без диплома. Правда, молодая, этого у нее не отнимешь. Своей молодостью она и спекулировала.

Поэтому я не могла допустить разрушения семьи. Я вызвала Григория телеграммой. Он прилетел. Сначала отнекивался, а через два часа раскололся и начал замаливать грехи — пошел за картошкой.

Обратно мы прилетели вместе, распаковали вещи. Каждый вечер в спальне свежие цветы. Смешно даже подумать, что он мог уйти от меня. Мы прожили 18 лет, я знаю все его слабости, все грехи. Он без меня не может ни шагу. Юрочка уже в шестом классе, мы все трое единая волгодонская молекула, не смеющая думать о распаде.

На что она могла рассчитывать? На квартиру ее потянуло? На чужие кастрюли? Я всегда говорила, что следующее за нами поколение воспитало в себе дух голого потребительства.

Словом, операция была болезненной, но тем не менее успешной. Я устроилась на то же место, оказалось, что оно не занято, нужного человека подобрать не просто. Настропалила Григория, он пошел в дирекцию и выпросил трехкомнатную квартиру, скоро переезжаем.

Теперь они начали работать с женами руководящих работников, и мое возвращение записали себе в актив, поставив соответствующую галочку. Я их не разубеждала. Нас уже собирали на вечер. Генеральный директор прочитал дельный доклад о текущих задачах. Потом показали фильм «Жандарм женится», который год его крутят.