Григорию за все спасибо. Я могла бы полюбить его до конца, если бы он был более искренним и прямым. Я его ни в чем не корю, положение, в которое он попал, было не из лучших. Первая трещина пробежала от соседки, фуганувшей меня на лестничной площадке, но не в соседке дело. Она просто залезла в чужую душу своими немытыми руками. Мы все любим предаваться этому сладостному занятию. А вот когда Григорий дал мне свое письмо Вере, чтобы я своими руками отправила его, это была уже не трещина, это было бездонное ущелье.

Но падала туда я одна.

Я не угадала родиться. То ли опоздала, то ли поспешила, сама не знаю. 56-й год рождения — это же действительно ни туда, ни сюда. Мой отец тридцатого года, даже он на войну не успел, не говоря уже обо мне. Кто знает, может, я стала бы Лизой Чайкиной и меня проходили бы в школе. А выросла никому не ведомая Зоя Гончарова, явная неудачница, ставящая перед собой самые немыслимые вопросы в надежде спастись от самой себя.

Григорий все допытывался: «Ты опустила? Опустила?» Я отвечала: да. «Почему же она не реагирует?» — удивлялся он. Я уходила от этих разговоров. Никогда не читала, что было написано в том письме, и оно продолжало лежать в чемодане.

Григорий написал приговор, предоставив мне роль палача.

По-моему, он так и не понял этого. Взамен у него появилась новая игра, в которую он играл до самозабвения: «Почему же оно не дошло? Почему она не реагирует?»

Я больше не ходила к нему домой, и наша вахтерша тетя Лида уже не задавала контрольных вопросов на свою вечную тему: «Когда ты вернешься?»

Потом мы встретились на теплоходе «Севастополь». Приехала очередная группа артистов. Их поселили на «Севастополе». Я снова представляла общественность с цветами, на сей раз это были астры, осенние надежды.

После спектакля поехали на теплоход, в кормовом салоне был банкет. Артисты произносили задушевные тосты, седой красавец взял гитару и запел старинные гусарские песни, у него была хорошо поставленная интонация, глубокий голос. За мной ухаживал трагик средних лет, жалующийся на то, что он одинок и никто его не понимает. Он хотел впустить меня в свой неповторимый внутренний мир, а начал с того, что потянул меня в постель. Я выбежала на палубу. Наконец-то я одна, никто не потревожит моего одиночества.

Тут было хорошо. Далекие огни на воде, задумчиво-мягкий вечер, неназойливое дыхание теплохода под вздрагивающей палубой. Сама природа стала на охрану моего «я». Это мой мир, и никто не войдет туда без моего разрешения. И эти огни на воде — только мои.

Уже через пять минут я начала беспокоиться: почему никто за мной не приходит, чтобы поинтересоваться моим состоянием? Неужто я никому не нужна? Даже двинулась на корму, чтобы заглянуть в салон сквозь занавески. Седой аристократ продолжал петь. Мой трагик переместился в кресло и, кажется, настолько ушел в самого себя, что уже ни в ком другом не нуждался.

Григорий спас меня от долгожданного одиночества, возникнув за спиной как дар судьбы. Я вдруг остро почувствовала, что нужна кому-то. У Григория оказался ключ от каюты. Он был всегда таким предусмотрительным. Мы пошли в коридор и долго искали свой номер. При известном усилии можно было вообразить, что мы плывем в неведомую даль, но манящие огни ничуть не приближаются и продолжают звать.

Это было начало конца. Я проснулась глубокой ночью, словно от толчка. Я не сразу поняла, что толчок и в самом деле был.

Послышались голоса. Топанье ног. Наш теплоход занимал чужое место у причала, и теперь рейсовый дизель-электровоз из Москвы причалил прямо к нам, он и разбудил меня своим толчком. Я вскочила испуганная, будучи не в состоянии понять, зачем я здесь. Григорий спал на соседнем диване. Я оделась, выскочила на палубу. Горизонт был закрыт причалившим «Сергеем Есениным», который никуда не плыл сейчас, но все равно полон жизни, ритмического света, внутренней упругости, уверенно дышавшей в его глубинах. Грузчики слаженно и без лишнего шума затаскивали через нашу палубу ящики с продовольствием. Пассажиры спали, но все равно они и во сне продолжали двигаться к избранной цели. Только мой теплоход никуда не плыл, топку забыли разогреть.

Я проскочила по трапу меж двух ящиков и побежала не оглядываясь к элеватору, громада которого чернела впереди.

«Свобода, наконец-то свобода», — с отчаяньем думала я, продолжая поспешно удаляться от рокового теплохода, списанного на берег по старости, и удивляясь про себя, почему меня никто не догоняет.

Потом перешла на шаг, ведь до дома было далеко, километров восемь, как я преодолею их на каблуках?

Но теперь решение было принято. Теория одиночества была готова подкрепиться практикой. Мрачный элеватор остался позади, я свернула на большую дорогу, обсаженную деревьями. Сбоку светила луна, поднявшаяся за это время. Дорога уходила за горизонт.

Щеке стало холодно. Я провела ладонью по лицу. Неужто я плачу? Сама не почувствовала, как заплакала. И даже не знаю, какие это слезы: радости или тоски?

Ведь я свободна и могу начать жизнь сначала, могу улететь к Наталье, которая зовет меня. Я все могу.

В чем смысл жизни? В техникуме мне поручили провести анкету с этим вопросом. Нынче все стали грамотные, читают газеты, сидят у телевизора. Отвечали с точным прицелом: а) смысл жизни в том, чтобы приносить пользу обществу; б) трудиться; в) открывать неизвестное; г) смысл жизни в любви. Вот какие мы грамотные, любовь у нас уже на четвертом месте. Одна Оля ответила без обиняков:

«Смысл жизни в том, чтобы воспитывать детей».

«Своих или чужих?» — нагло спросил Василий, один из наших заводил, когда я зачитывала в аудитории ответы.

«Разве я не способна рожать? — невинно удивилась Оля. — Откуда ты взял, Вася?»

Оля добилась высшего смысла: у нее уже трое, второй раз она родила двойню.

А ведь никто не написал в анкете: смысл жизни в том, чтобы получить отдельную комнату. Какая чушь! Как может комната стать смыслом? Тогда и гарнитур может. И любая деревяшка. А в чем же тогда смысл? Почему я никак не изберу его?

Ага, смысл жизни — в поиске смысла. Завтра иду в комитет комсомола и прошу дать мне самое трудное поручение, желательно неисполнимое.

Ноги начали уставать, но я не останавливалась. Навстречу показались огни, и скоро мимо пронесся «КамАЗ», могучий грузовик с высоченным кузовом, я даже отскочила в сторону. Я сообразила, что грузовики работают в ночную смену, забирая из порта гравий.

Первый «КамАЗ» догнал меня в километре от элеватора. Я принялась голосовать загодя, чтобы у него было время затормозить, но он промчался мимо, не сбавляя хода, лишь обдал меня противной гарью. Вот, оказывается, в чем истинный смысл жизни: на полной скорости промчаться мимо ближнего.

Я покорно шагала. Второй грузовик тоже промчался, исполнив свой смысл, на третьем я смирилась, перестав верить в человечество. Но он остановился передо мной как гора. Дверца распахнулась на недосягаемой высоте. Я полезла по скобам, цепляясь за поручни.

Оказывается, водитель был в кабине не один. Рядом с ним сидела молодая женщина в ситцевом платье. Я удивилась: куда она едет так поздно и так налегке?

Между тем, прижимая к животу сумочку, в которой наибольшей ценностью был пропуск на завод, я взгромоздилась на свою долю сиденья и захлопнула дверцу. Мы тронулись. «КамАЗ» упруго потряхивало на дороге.

«Вам куда?» — спросил водитель, не поворачивая головы; есть в этой настороженной позе особый водительский шик.

Куда мне? Если бы я знала это? Кто меня ждет? Где можно приклонить голову кроме той каюты, которая никуда не плывет? Что в старом теплоходе выходит из строя сначала: двигатели или каюты?

«В Новый город, — ответила я, твердо зная, что и там никому не нужна. — А вы куда?»

«На Химкомбинат, в Каменск-Шахтинский», — сказал он, глядя на дорогу.

А мне не давала покоя глупая мысль: куда едет эта женщина, сидевшая между ним и мной? Между прочим, Химкомбинат не самый удачный пункт назначения. Скоро будет развилка: мне дальше налево, водителю — направо.