— Нет, нет, это была девочка. Я чувствую.

— Какая разница, Вера, дочь или жена. Не все ли равно.

— Как ты не понимаешь этого, Юрик? Я просто удивляюсь, как вы, мужчины, все-таки грубо сделаны.

— И вообще, стоит ли так расстраиваться. Если все начнут расстраиваться из-за каждого несчастного случая…

— Да, да, — перебила Вера Николаевна. — Как ты не понимаешь? Мы ведь едем на курорт… А тут темная ночь и ослепленные поездом люди — это ужасно.

— Что ужасного, что мы едем на курорт? — с раздражением сказал Юрий Петрович.

— Неужели человек не может быть счастлив просто так, чтобы не переезжать чужие жизни.

— Вера, прошу тебя. Твоя философия неуместна. Зачем с самого начала отравлять себе отдых?

Моя жена посмотрела наверх.

— Товарищи, давайте есть дыни, — сказала она.

— Вот это дело, — обрадовался муж Веры Николаевны.

Я встал и выбрал самые крупные и желтые дыни. Юрий Петрович разложил на столике газеты и разрезал дыни пополам, обнажая спелую мякоть. Он ловко очистил половинки от зерен, разрезал их на лунные дольки и дал нам.

— В самом деле, — сказала Вера Николаевна, — хватит об этом. Ведь уже сегодня мы будем у моря и там забудутся все наши заботы и печали. Вы не представляете, сколько проблем было у меня в школе перед отъездом. Но теперь все останется позади.

— Вот именно, — сказал Юрий Петрович.

— Отличная дыня, — сказала моя жена.

— Необыкновенная, — подтвердил Юрий Петрович.

— Вкуснее, чем ананас, — сказала Вера Николаевна.

— Купим еще, Вера, да? — сказал Юрий Петрович. Он уже кончил резать вторую дыню. — Прошу, эта тоже не хуже.

— Лучшая дыня сезона, — сказал я. — Счастливая дыня.

Жена посмотрела на меня и улыбнулась.

— Простите, у вас есть дети? — спросил вдруг Юрий Петрович.

— Нет, а что?

— Мы только перед маем поженились, — сказала жена.

— А познакомились в прошлом году, в поезде, когда возвращались с юга, — сказал я.

— И вместе покупали дыни на станциях, — сказала жена.

— И теперь опять дыни, — сказал я, глядя на жену.

— Прелестная дыня, — сказала Вера Николаевна, — я давно не ела таких дынь. Отрежь мне еще кусочек. Я думаю, это не будет вредно для меня.

В окно било сверкающее утреннее солнце. Поезд упруго мчался вперед, нагоняя расписание. Мы ехали к морю.

<1961>

Любил я речи держать, но теперь в моем состоянии перемена — помалкиваю в синтетику, в тряпочку то есть. А молчать мне тяжело и нерентабельно. Тяжело, ох как тяжело, потому что помню я золотые денечки и громогласные речи. А нерентабельно по чисто персональной причине: если я в данной ситуации не раскроюсь, не узнают наши счастливые потомки, отчего моя биография переменилась и что не всегда я существовал в теперешнем состоянии, а вовсе даже наоборот. Поэтому и решаюсь.

А чтобы рассказ лучше следовал, мне на чай полагается сто пятьдесят с прицепом. От селедочки натуральной тоже не отрекусь: всякая закуска на пользу существованию. При таком наличии я свою автобио раскрою до предела, ничего за пазухой не утаю.

Я человек коллективный, из народной массы. У меня трудовая книжка, характеристика с плюсом, почетная грамота в красной рамке. Семья, разумеется: мать-старушка, жена, из загса приведенная, потомство в виде двух слюнявчиков, квартира с видом на сады и огороды — все как положено. Проживаем с женой на общей площади дружно: в разводе не состоял, в судах не проявлялся. Такая у меня автобио, по всем пунктам на вершину тянет.

Образования, правда, высокого не проходил. Мое ученье на героическую разруху пришлось. Отец как убыл с эшелоном на запад, так и остался там в неизвестных солдатах. Получили мы похоронную — что предпринять? Мать сначала крепилась, а потом вывела меня из пятого класса, повезла на заводскую территорию. Так я окончательно определился при рабочем классе. Пять лет проработал в энском цехе по высшему разряду, в начальство вырастать стал, в бригадиры то есть. В комсомол бумагу подал, ни одного собрания не оставлял без внимания. Возвышался на трибунах. Трибуна меня всегда к себе притягивала. Как выйду к графину, рот сам собой раскрывается. Говорил как по писаному, но в бумажку, заметь, взоров не бросал: от души изливался. В комитет меня за мои речи произвели. А там дела всяческие в наличии, и все больше по морально-бытовой горизонтали. Если кого провернуть в мясорубке требуется, секретарь сразу ко мне:

— Выручай, Гена.

А чего просить. Я всегда начеку. Я человек крепкой моральности: жена, дом, дети — все должно существовать в единственном виде. В рот я тогда не брал. Это я сейчас отклонился, но жена занимает в данном вопросе трезвую позицию. Иду, значит, на трибуну громыхать по моральному пункту, аплодисменты вкушаю. На перевыборах лучшие трудовые голоса собирал, а они ведь, как из демократии явствует, тайные, задушевные.

Вот какая линия горизонта раскрывалась перед моей персональностью. И на этом самом месте произошел со мною поворотный момент. Переводят наш энский завод в энском направлении. Желаешь — следуешь за ним, вторая реальность — расчет. Сел я, склонил над мыслями голову. Мать при почтенном возрасте. Жена докладывает, что в скором периоде я отцом семейства повторно произрасту. И взял я второй вариант — надо искать новое трудовое пристанище.

Живет в нашем дворе дядя Гриша, телефонный мастер. Забиваем как-то вечером козла. Раскрываю ситуацию. Дядя Гриша ус кверху превознес.

— Отказался, выходит, осваивать энские просторы. В столице решил фигурировать?

— Имею ближнюю перспективу.

— Правильное направление. Налицо как раз для тебя подходящий проект. Пока что вакантный.

— В точку, дядя Гриша.

Он свой ус превозносит:

— Так, так. В столице, выходит, пребывать хочешь? С премией?

Подтверждаю.

— Я тоже жить хочу. Надеюсь, ты понимаешь, дорогой Гена?

Я парень прямолинейный:

— Сколько?

Дядя Гриша посветил на меня глазом, еще выше ус крутит:

— Жалко мне тебя. Молодой ты парень, да прямой слишком. В комсомоле, предчувствую, состоишь?

— Имеются возражения?

— Голосую «за». На здоровье. А вот комсомол, предчувствую, будет иметь возражение, если магарыч придется демонстрировать.

Я свою индивидуальность проявляю:

— Сколько?

Дядя Гриша усом развлекается:

— Ты своей прямотой не зазнавайся. Я легкой дороги тоже не искал. Работа наша труднодоступная, психологическая. Еще неизвестно, какой ты работник в данной отрасли окажешься?

— Характеристику от народного контроля предъявить?

— Учти, я тебя предостерег. А решение сам принимай.

Пошел я в родной комитет прощаться — так, мол, и так: жена, дети, сосуды, пеленки. Ну, что ж, говорят, Геннадий Сизов, следуй, уговаривать не станем. И ушел я — дверь за собой прихлопнул. Если б ведал я в предстоящем времени, что мне от этого будет…

Таким маневром получил я на заводе расчет, характеристику громкую и принял трудоустройство на телефонной станции, автоматику местную в ремонт производить. На моем секторе никаких чепе, связь со всеми лицами действует безотлагательно. Работал неизменно с превышением, снова родные премии ко мне возвратились. Скучновато, правда, при современном уровне: кругом сплошные автоматы щелкают, стрелки двигаются в разнообразных направлениях. Людей буквально не чувствуется на фоне таких грандиозных достижений. Только и мыслишь, как бы в курилку сбалансироваться для общения живых личностей.

Но тут жена моя недовольство напоказ выставляет. Вообще-то она у меня во всем солидарная с моей персональной и общественной линией жизни, а тут на нее буквально беспокойство нагрянуло.

— В чем конкретная причина? — проявляю интерес.