Жара расползлась по залу, сочится со всех сторон. Да, сегодня будут строгие наказания, уже не профилактика, а хирургия. Члены комитета сидят хмурые, ни на одном лице нет сочувствия. Вот она, темная сторона жизни, о которой говорил Воронцов, оборотная сторона медали — и становится тяжко, когда приходится заглядывать туда. Будто увидел что-то неприличное сквозь замочную скважину.

— …тогда разрешите перейти к проекту решения. Имеются такие предложения. Первое: за грубое нарушение правил торговли и наличие фактов систематического обмана, обвеса и обсчета посетителей директора ресторана «Пражский» комбината общественного питания. ЦПКиО Рябинина П. К. от занимаемой должности отстранить. Кто за это предложение?

Жара нас душит, мы не в силах слово молвить, только молча киваем в ответ. На Рябинина я больше не смотрю. Хватит, нагляделся.

— Принимается единогласно…

— Разрешите мне, — у окна поднимается Зубарев и лезет в карман за бумажкой. Бумажка у него в руках, он читает. — Прошу товарищей членов комитета учесть, что товарищ Рябинин — наш активный общественник, он активно участвует в подготовке к выборам, является членом профкома…

Интересно, звонил Цапля Зубареву или не звонил?

— Это не имеет значения, — бросает Клименко, даже не оборачиваясь к Зубареву.

— Нет! — отрезает Сурков, директор Стройбанка. Кажется, это единственное слово, которое он произнес за все заседание, но как решительно оно произнесено.

— Скажите спасибо, — сердито говорит Воронцов, — что мы не записали: «С лишением прав работать в торговой системе». На нас еще никто не жаловался, а вот если запишем «с лишением…» — тогда они оббивают пороги.

Зубарев прячет бумажку и садится ни с чем.

— А теперь относительно вас, товарищ Зубарев, — сурово продолжает Воронцов. — Вот вы защищаете своего подчиненного — а кто будет вас защищать? У нас тут в проекте было несколько иначе. А теперь я предлагаю усилить. Второе: за слабый контроль и необеспечение соблюдения правил торговли в подведомственных предприятиях, что привело к массовому обману посетителей, директору комбината общественного питания товарищу Зубареву объявить строгий выговор с предупреждением. Кто за это предложение? Принимается единогласно.

Вот что бывает с теми, кто просит за жуликов…

— Третье: обратить внимание начальника управления общественного питания горисполкома товарища Носова на наличие фактов массового обмана, обвеса и обсчета посетителей там-то и там-то… Предложить товарищу Носову принять все меры к устранению недостатков в обслуживании трудящихся. Возражений нет?

— О молодых поварах надо бы в решении записать, — предлагает Нижегородов.

Как он еще помнит в такую жару о каких-то там поварах?

— Этот вопрос мы заострим, — соглашается Воронцов. — Запишем протокольно.

— Четвертое: контроль за выполнением постановления возложить…

14.20.

Слава богу, сегодня пересидели не так уж много. Воронцов быстро провернул последний вопрос.

В поле моего зрения мелькает на секунду плаксивое лицо Рябинина, мелькнуло и пропало, растворилось в жарком воздухе, будто его и не было никогда. И чего я столько переживал из-за этого самого Рябинина…

Скорей на воздух, зайти в тень, почувствовать на лице дуновение свежего ветерка, выпить кружку холодного пива, пусть даже с недоливом… Скорей.

— Проект принимается. Повестка дня исчерпана. Заседание комитета окончено. Спасибо, товарищи. До свидания.

Стою за стойкой кафе, с наслаждением пью молочный коктейль на льду. Мраморная стойка с серыми прожилками тоже холодная и на нее приятно положить ладонь. Пью с сознанием исполненного долга. Хорошо так стоять у стойки и, ни о чем не думая, потягивать коктейль. Меня уже не тревожат угрызения совести, что я ненароком проболтался Цапле о проверке — и на старуху бывает проруха…

Сейчас поеду в институт. Мой кабинет выходит на север, там не так жарко, можно будет еще поработать до вечера.

Я уже начинаю отключаться от сегодняшних переживаний, которые начались с утра и продолжались на заседании, уже думаю о предстоящих делах в институте, как вдруг меня пронизывает мысль о Глебовском. Вот кого мы зря наказали, совершенно зря, он же не виноват, что у него вал в тоннах. Дайте Глебовскому стимул, и он вам горы свернет, всю страну закидает пластмассовыми шрифтами. А у него стимула нет, вот он и не торопится прогорать, изворачивается и выискивает разные причины.

Почему я не выступил в его защиту? Я промолчал, когда принимали решение о нем, даже не кивнул в знак согласия, но разве это смягчает мою ответственность?

Вот перед кем я действительно виноват, а не перед каким-то там Цаплей и его дружками.

Но как, оказывается, тонко составлена повестка дня. На Глебовском мы немножко разошлись, а уж на питании разозлились по-настоящему. И Глебовскому строгача и этому Зубареву то же — разве одно сравнимо с другим? Если бы пункты повестки дня были передвинуты: сначала, как говорится, по питанию, а затем шел бы Глебовский, мы весь запал израсходовали бы на жуликов, после этого ни у кого рука не поднялась бы, чтобы наказать Глебовского за вал.

Но кто-то тонко и умно отрежиссировал сегодняшний спектакль, продумал действие, расставил декорации — и все оказалось исполненным. Кому аплодировать?

Я виноват перед Глебовским…

Официантка ставит передо мной второй стакан с коктейлем. Я делаю освежающий глоток и снова задумываюсь. Так ли уж я виноват перед этим человеком, которого не знал до сегодняшнего дня и которого, вероятно, никогда не увижу более? Неужто и впрямь я виноват перед ним? Нас сидело за столом пятнадцать человек, все уважаемые солидные люди, ни один из них не усомнился в том, что Глебовский действительно виноват: он не выполнил план и пытался сослаться на этот самый пресловутый вал, который у всех в зубах навяз. Все пятнадцать человек единодушно проголосовали за строгий выговор Глебовскому.

Так хорошо было стоять у прохладной стойки и бездумно потягивать коктейль. Дался мне Глебовский. А если и есть тут моя вина, то ее ровно одна пятнадцатая, поровну на всех членов комитета, всего шесть процентов моей вины, не более того. А если разобраться, то и тех не наберется.

Эта мысль окончательно успокаивает меня, и я, не отвлекаясь более, думаю о том, что ждет меня в институте.

Выхожу из кафе. Асфальт просох под жарким солнцем, лишь редкие серые пятна на мостовой напоминают о недавней грозе. Снова окунаюсь в жару и гомон улицы. Неплохо мы сегодня поработали.

Напротив здание со светящимся табло на крыше. Часы показывают точное время.

14.57.

Я поворачиваю за угол.

<1972>

Я гулял по Ленинградскому проспекту, и ничего не тревожило меня, кроме довольно-таки ленивых забот о том, как провести завтрашний субботний вечер. С такими мыслями я свернул к горкому комсомола. Позади зарычал мотоцикл. За рулем сидел парень с великолепной посадкой ковбоя из американского вестерна.

— Вы не из горкома? — спросил я.

— Если по найму — предупреждаю: никого не принимаем.

— Мне работа не нужна.

— Выкладывайте — что у вас? Спешу.

— Как бы повеселиться, — выпалил я.

Парень ничуть не удивился, вытащил из кармана бумажку:

— Вот. Отрываю от сердца. Образцово-показательный вечер. Полный комплект с участием лучших сил. — Он отдал мне билет и забыл про меня. Макар! — крикнул он в раскрытое окно. — Поехали.

— Куда, Алик? — спросил голос в окне.

— Отведешь мотоцикл обратно.

— А ты куда, Алик?

— Улетаю! Срочно! Могила! — кричал Алик на весь проспект.