Я понимаю, к металлу мы подойдем потом. Металл от нас никуда не денется. Начало должно быть человеческим, мало того — человечным. Это говорю вам я, Игорь Соколовский.

Перелистываем несколько страниц, пробуем наугад. У вас первый вариант, у меня первые впечатления от первого варианта. Что скажут на худсовете? Основополагающий вопрос. Все мы ходим под худсоветом.

Общий план и проезд по второму пролету, где расположены сварочные линии, — чур, загрохотало железо, отскочим чуть назад, ближе к исходным позициям.

Закадровый голос:

— «Атоммаш» столь огромен, что с земли его не охватить одним взглядом. И нам потребовалось подняться в воздух…

Стоп! Кадр отменяется. Лучше всего на свете быть закадровым голосом, который ни за что не отвечает. А вы подумали, где я возьму вертолет? Кто мне его даст, да еще на целый съемочный день, чтобы я дополнительно успел слетать на рыбалку? Во всем мире разразился чудовищный энергетический кризис, а вы записываете мне в сценарий вертолет. Как и чем мы будем его заправлять? С помощью пол-литра? И вообще, я уже вышел из этого возраста, мне трудно летать на вертолете, болтанка страшная, а если я вместо себя отправлю в воздух Колю, то нам пленки не хватит.

Мой вам решительный совет: прежде чем писать про общие и средние планы, познакомьтесь со сметой. Мне ее опять срезали. Они хотят железо, как можно больше железа, но при этом чтобы оно ничего не стоило. Мне нужен порыв, вдохновение — но в пределах сметы. Я должен снять красиво и дешево, в этом великая цель нашего искусства.

Открою вам небольшой производственный секрет: самые дешевые планы крупные. Станок — крупным планом, руки рабочего — крупным планом, обечайка — крупным планом. Дайте мне как можно больше крупных планов, кидайте мне их пачками — и я вам конфетку сделаю.

Предупреждаю, натура здесь невыгодная. Ну что за радость: колоссальные станки, рентгеновские камеры, гигантские краны. Обечайка крутится на станке. С начала недели мимо нее хожу, а эта дылда все крутится, не переставая, сплошная стружка.

Где динамика, я вас спрашиваю? У них цикл изготовления реактора три года — как я покажу на экране? Закадровым голосом? Так ведь изображение обязано соответствовать голосу, иначе будет смех, много смеха.

Хорошо снимать нефтепроводы, рудные карьеры, гидростанции — вот это натура! Сама в руки идет. Кто мне тут подобную натуру поднесет на блюдечке с голубой каемочкой?

Придется пробивать вертолет. Так сказал Соколовский.

— Ловись рыбка, большая и малая. Судак заморский, лещ валютный, карп карпович родимый. Как это получается в природе, ума не приложу. Закидываешь ничто, вытаскиваешь нечто. А ведь бывает и человек на пустую приманку попадается, сам, случалось, на крючке висел.

Но с рыбой играю по-честному, на червяка не скуплюсь. Рыба любит терпеливых, я вам сообщу: к терпеливому она сама идет. В том и секрет: кто кого перетерпит.

А я смотрю: кто это по берегу шастает? Знакомая личность, я вас сразу узнал, вы в День машиностроителя во Дворце культуры выступали. Вот видите, у меня глаз безошибочный. А теперь у нас, как говорится, научно организованная уха.

Нет, вы меня не знаете, я человек будничный, хоть и имею свое разумение о нашей процветающей действительности. Я вам открою: у рыбы свои секреты, у человека — свои, с рыбой не соприкасающиеся.

Но я своих секретов в уме не держу. Где я состою, интересуетесь? Вы с Варварой Семеновной встречались? Конечное дело, та самая Варвара Семеновна, она у нас на всех одна. Она же вас сопровождает, вашу программу утверждает и вообще — бдит. Выражаясь современным языком, она вас курирует.

Варвара Семеновна большой человек в нашем городе. Именно она и ведет нас к процветанию.

Увы, я ей не брат и не сват. Я состою в должности мужа, лучше или хуже, думайте сами. Вообще-то я сам Иван Петрович, но все меня так и зовут — муж Варвары Семеновны. Я откликаюсь.

Только на данный момент сам запутался: чей я муж? кто моя жена? где она? И рыба на этот счет молчит.

Разрешите доложить — гиблое дело быть мужем руководящей женщины. С утра до ночи она горит на работе. Четыре года, как ее выдвинули, и все это время я ее практически не вижу. Разве что во время праздничной демонстрации пройду мимо нее в колонне трудящихся, и она мне с трибуны ручкой помашет. Тогда и на улице и в душе праздник. А ведь была такая же, как все, голенастая девчонка с веснушками; как все, по родной станице бегала. И на тебе — вознеслась на трибуну.

А между праздниками терплю. Кто кого перетерпит. Я ведь тоже служу, но у меня служба нормальная, в городском банке, с девяти до шести. Работа рядом, десять минут седьмого я уже дома, положил портфель, выхожу из подъезда с авоськой, за моей спиной голоса: «Муж Варвары Семеновны в универсам пошел».

В универсаме в это время как в театре. Разглядываем, что перед нами выставлено, друг дружку приветствуем, свои же кругом.

Смотри-ка, опять клюнула. Лещина попался, это же надо, экземпляр. Тоже, наверное, у них верховодил, а теперь у меня на крючке.

Ничего не попишешь — круговорот судьбы. Только что был в реке, свободный и ловкий, — и на тебе!

Так и моя свобода. Работа — дом — универсам — дом — телевизор — газета — диван — работа. А где Варвара Семеновна — ведать не ведаю. Разве по городскому радио услышу, что она делает, чем в данный момент руководит.

Так вот и был свободным, плавал в реке жизни. Но вышел я в шесть тридцать из универсама и встретил Полину Васильевну, нашу Полю, у нее в руках как раз колбаска в бумажку завернута. А Поля вроде меня бедолага, полный товарищ по несчастью, жена Сергея Сергеевича, нашего старого приятеля, который взлетел на высокую должность и с той поры пропал с горизонта.

«Здравствуй, Поля, говорю. Как живешь? Сильно ли терпишь?»

«Ах, Иван, — это она отвечает. — Я уже на исходе».

«Где твой-то?»

«Поехал к твоей. Она его телефонограммой вызвала. Накачку ему дает».

«Ах, Полина, — говорю. — Что же это за жизнь у нас с тобой? Нечеловеческая это жизнь. По такому случаю предлагаю обменять бутылку кефира на что-нибудь более приличное и отправиться ко мне в гости».

«Я согласная, Ваня, — отвечает, — но только прошу ко мне, тут ближе, и я плитку не выключала, у меня как раз солянка дозревает».

«И я согласен, — говорю. — О чем же мы раньше думали, Поля? У нас обе квартиры свободные».

Взял я две бутылки нашего родного «Цимлянского», пришли к ней, накрыли белую скатерть в столовой, я сто лет такой благодати не видел.

Человеком в доме запахло.

«За что же мы с тобой выпьем? — спрашиваю. — Да вот за наших. Я за твоего выпью, ты за мою. Трудная у них жизнь. Горят на работе».

Чокнулись, выпили. Никуда не торопимся. Закусываем.

«Я, — говорит, — своего пять лет не вижу».

«А я свою четыре года. Как избрали ее в обед, а утром подали машину к подъезду — и баста, не вижу».

«А меня ты видишь, Ваня?» — и так она ласково спросила, что у меня мурашки в определенных местах зашевелились. Я ж еще мужик в соку, а четыре года женской ласки не слышал, разве что в телевизоре.

«Вижу тебя, Поля, очень даже распрекрасно вижу, как только раньше не замечал. Ты такая ладная, гладкая, мне на тебя буквально сладко смотреть».

«А теперь еще раз посмотри на меня внимательнее, Ваня, где я?»

«Ты передо мной, Поля. Совсем рядом. И не исчезаешь. Готов на тебя без конца смотреть».

«И я на тебя, Ваня. Ты вон какой ладный, весь в соку. Ты когда с работы приходишь?»

«Десять минут седьмого», — отвечаю.

«А я в половине шестого. Значит, как раз успею в универсам сбегать и тебя в окне встретить. И снова будем друг друга видеть».

«Правильно, — отвечаю. — Давай хоть мы с тобой будем друг друга видеть. Это же невозможно, чтобы все люди на земле вдруг пропали на работе и перестали видеть друг друга. Что же это за жизнь — все работают и никто никого не видит. Это не наш с тобой путь, Поля».