Чем велик Акоп Акопян? Боюсь, что мой ответ окажется банальным до приторности: тем, что он видит мир так, как не видит его никто другой. Акоп видит мир не только линиями пространства, но и цветом, секрет которого ведом ему одному. Он срывает покров с натуры, будь то пейзаж, человек, перчатки. Он проникает в глубь предмета.

В Акопе Акопяне явился синтез двух древнейших культур. Про Сарьяна говорят, что он красочен, декоративен. Акоп вернул армянской живописи суровую изначальность ее колорита, встречающуюся иногда на древних армянских иконах.

Акоп Акопян правдив, аналитичен, щедр. Но он же беспокоен, агрессивен, мучителен. Он не льстит родной земле, но разговаривает с ней на равных.

Акоп не занял в искусстве чужого места, но пустил в нем новую ветвь, которая к зрелости расцвела пышно и красочно. Акоп не последователь, но пролагатель. Немногим творцам выпадает такая славная участь. Пытаюсь найти аналог в русском искусстве. Может быть, Врубель, утвердивший законы, дотоле неведомые? Или в русской прозе Владимир Набоков, явивший миру новую красоту русского слова?..

Вот еще что — Акоп многозначен. Не сразу раскопаешь Акопа. Но каждый вправе увидеть в нем собственные миры.

К Акопу Акопяну уже приставлено много эпитетов; но я для себя выбираю один — мятежный Акоп.

Но почему он сказал о самом счастливом дне, что это было в далеком детстве на коленях у отца? Очередной секрет мятежного Акопа? Вот оно что! Самое счастливое воспоминание о жизни — первое. И самый счастливый день тот, когда человек осознал, что явился в этот мир для дальнейшей жизни в нем. Значит, с этого вообще начинается наше самосознание?

Все сказанное нами оказывалось намотанным на одну нить. Мы не суесловили, мудрый Акоп сам направлял нашу беседу.

Я прошел сквозь арку и оказался в просторном помещении, столь щедро залитом светом, что не видать было ни самой малой тени.

На стенах в отменных золотых рамах висели картины Акопа. В проеме стены раскрылся полдень в Агавнадзоре (83×99). Я услышал тоскующий голос, исходящий из самых глубин.

— Я мучаюсь, тоскую, стражду, — заклинала земля. — Меня иссушают корни, распирают столбы, выжигает солнце. Дерево извивается в корчах, стремясь покинуть меня, но я не отпущу его. Я соком напою столбы и корни, но помните: срывать плоды легче, нежели растить их.

— Зачем ты снова поставил меня в угол, о мой повелитель? — верещал голосом девственницы манекен, висевший по соседству. — Я ожила на холсте, меня ласкали взглядами, а теперь я снова в углу, здесь пыльно и темно, мой повелитель, рисуй же меня…

— Был всплеск огня и сделался вечный мрак. Мы были людьми, стали оболочкой, пустым рукавом. О нет, пожалуйста, не надо водородных всполохов, не кидайте бомбу, нет и нет, я буду заклинать, пока мой пустой рукав способен на это.

— Посмотрите на меня, люди, я женщина с зеркалом (139×94, холст, масло), меня зовут Маргарита. Зачем же ты закрыл мне лицо, мастер? Ты слышишь, они шепчутся передо мной: какая Маргарита красивая, недаром она смотрится в зеркало. Она так красива, но нам не видать. Мастер нарочно закрыл ее лицо зеркалом, он не хочет ни с кем делиться своей Маргаритой.

— Укус, еще укус! А что если это поцелуй? Разве кусачки только кусают? Я жажду новых лобзаний. А то укушу!

Сначала я несколько недоумевал, слушая голоса, лившиеся с картин, а после догадался: краски ожили и заговорили. Как просто!

Но тут же я снова оказался в недоумении: почему голоса с картин Акопа говорили по-русски? Или я сразу получал синхронный перевод? И почему они вообще разговаривают? Ой, не так-то просто все это.

— Я еще не нарисован и не знаю, кем я стану. Но как хочется пробудиться, стать сначала живым, а потом бессмертным. Миг пробуждения самый сладкий.

Я подошел ближе. В углу был натянут на подрамнике холст, чистый, но уже загрунтованный. Я вгляделся: слабые, едва проглядываемые линии проскальзывали на холсте. Что скажет здесь рука Акопа?

— Музей закрыт, товарищ.

Я обернулся. Передо мной стояла хранительница с мокрой тряпкой в руке.

— Все разошлись, — пояснила она добрым голосом.

— Зачем вообще закрываются музеи? — удивился я.

— Им тоже надо отдохнуть. Они ведь тоже устали от чужих глаз.

— А завтра?

— Приходите в десять утра. Мы снова открываемся.

<1980>

С аэродрома в гостиницу. Впереди долгий вечер. Можно пройтись по городу, постоять на берегу водохранилища, но и тогда останется уйма времени. Поэтому в первую голову раскрываю записную книжку с камазовскими адресами и телефонами. Где мои герои?

Сажусь за телефон. В трубке ни малейших признаков жизни. Отправляюсь к дежурной по этажу в надежде докричаться до телефонного мастера.

А мне в ответ:

— Вы клеммы проверили?

Вот в чем суть — современная техника требует почтительного к себе отношения. Я проверил клеммы, подвернул винтики — задышало. Так я оказался включенным в систему города Набережные Челны, более того, сам себя в нее включил.

— Можно попросить Николая Васильевича?

— Папы нет.

— Где же он?

— Сейчас в ГДР. Потом поедет в Польшу.

— И что он там делает?

— Изобретает грузовики для КамАЗа.

— Изобретает или изобрел?

— Он уже изобрел.

— Какой же?

— Большой-пребольшой. На восьми колесах. Папа скоро к нам прилетит. А что ему передать?

Значит, Николай Васильевич Ядренцев остался верен конструкторскому поприщу. Сейчас бы сидели с ним, поговорили о современных конструкциях грузовиков, нагрузках на ось, тенденциях увеличения грузоподъемности и прочей грузовой премудрости, в которой я ничего не понимаю, однако телефон ожил, теперь не так-то просто заставить его замолчать. Когда я смотрю на современные постоянно звонящие телефоны, мне порой кажется, что они в состоянии разговаривать друг с другом без участия человека. Когда-нибудь, может быть, так и будет. К тому идем. Но лучше бы уж не надо.

— Попросите, пожалуйста, Сережу, — говорит телефон.

— Вы ошиблись номером, — но трубку не кладу, дабы не совершалось телефонных пауз. — Можно Льва Николаевича?

— Я слушаю.

— Как живете, Лев Николаевич, мы должны увидеться и как можно скорее.

— Сейчас у нас конец месяца, план горит. Давайте на послезавтра, прямо с утра, я пришлю за вами машину.

Записываю на послезавтра: литейный завод, главный инженер Лев Николаевич Шавлыгин, с которым мы встречались и путешествовали под сводами того же литейного завода.

Два следующих телефона пропускаются: Н. И. Рулевский и А. Б. Новолодский, их уже нет на КамАЗе. Рулевский уехал в Волгодонск и строит «Атоммаш», там он управляющий трестом. Алексей Новолодский по-прежнему остался бригадиром, он теперь на стройке в Якутии, чуть севернее БАМа. Зарабатывает себе пенсию, что-то давно не было от него писем.

Звоню в партийный комитет КамАЗа, прошу соединить меня с Родыгиным.

— Что вы! — отвечает женский голос. — Аркадий Андреевич теперь в Казани. Заведует отделом промышленности в областном комитете партии. Нас не забывает.

— Кто же теперь в парткоме?

— Евгений Яковлевич Андреев. Он сейчас на заводе двигателей. Приходите завтра.

Мои связи с КамАЗом завязались не вдруг и не по принуждению, я давно отвык от принудительных знакомств и, приехав на КамАЗ впервые десять лет назад, уже был знаком и с генеральным директором Львом Васильевым, и с начальником строительства Батенчуком. С первым — по Москве, с Батенчуком по Сибири, где мы встретились еще в 1957 году.