Рябинин попал под перекрестный огонь. Члены комитета единодушны в своем негодовании. И мне ничуть не жаль Рябинина, хотя я чувствую перед ним какую-то еще не осознанную свою вину.

Нижегородов откладывает в сторону свой люля-кебаб и поворачивается к трибуне:

— Скажите, товарищ Рябинин, а о том, что должна быть проверка, вы знали?

Меня словно током ударило от этого вопроса. Я вспомнил. Вот, оказывается, что не давало мне покоя. Как же я мог забыть об этом? Да, да, это было в тот самый день, когда я заходил в комитет за справкой. Я еще спросил Верочку: «А где Андрей Андреевич Попов?» И Верочка тогда ответила, я прекрасно помню: «Он на инструктаже, у нас массовую проверку готовят». «Какую проверку?» — спросил я. «По питанию. Будут проверять Центральный парк…» — «А когда?» — я задал этот вопрос машинально, от нечего делать: все равно надо было сидеть и ждать Попова, чтобы он подписал справку. Вот так, от нечего делать и задал ей роковой вопрос: ну разве не все равно мне было, когда состоится проверка? А Верочка ничуть не удивилась, она ведь разговаривала не с кем-нибудь, а с членом комитета. И она спокойно ответила мне: «На следующей неделе, в среду».

Все точно так и было — по питанию…

А через день или два на дачу приехал Цапля, и я невзначай рассказал ему о предстоящей проверке. И даже день указал точно: «В Центральном парке, в среду». О, я прекрасно помню этот разговор, слово в слово. «А ты знаешь, что за это бывает? — спросил Цапля с усмешкою. — За разглашение служебной тайны?» — «Какая же это тайна? — рассмеялся я. — И кому я об этом говорю? Школьному другу… Ты же там не служишь?» — «А вдруг я с ними связан? Значит, говоришь, по питанию…»

Мне бы тогда сообразить. Мы же были с Цаплей в «Пражском», он еще тогда говорил, что у него директор хороший знакомый. А я все мимо ушей пропустил, все его намеки. И смеялся еще…

Зато сейчас мне было не до смеха. Я сидел за столом заседания, Рябинин стоял на трибуне, листок с заголовком «Сколько весит люля-кебаб?» валялся на столе — все было по-прежнему. Только я сидел как оглушенный, меня словно обухом по голове ударили. А мысль работала предельно четко. Сразу стали понятными утренние намеки Цапли: «Когда ты осознаешь свою причастность к этому делу…» Вот наглец, как он смел шантажировать меня…

Дождался-таки, высидел, угодил в протокол. И надо же, чтобы этот вопрос был задан именно Рябинину! Сейчас Рябинин при всем честном народе скажет: «Вот он! Тот самый, плешивенький такой, в очках и в сером костюме…» И члены нашего комитета уставятся на меня в недоумении. Я стану жалок, смешон…

А Рябинин молчит и медленно обводит глазами зал. Кого он ищет? Не меня ли?

С нетерпением смотрю на Рябинина, моя судьба в его руках.

— Мы не должны были знать об этом, — с трудом выдавливает наконец Рябинин.

Ответ уклончивый, и мне от него не легче. Сейчас дотошный председатель вступит в дело: «Ах, вы все-таки знали? От кого же?» И тогда все взгляды на меня обратятся…

— Юрий Васильевич, вы удовлетворены ответом? — спрашивает Воронцов у Нижегородова.

Теперь я смотрю уже на Нижегородова: что-то он ответит?

— Не совсем, — отвечает Нижегородов. — Но можно сказать и «да». Если даже они и знали о дне проверки, все равно их поймали с поличным.

Слова Нижегородова бальзамом ложатся на мою истерзанную душу.

— Конечно, — подхватывает Воронцов. — Триста пятьдесят участников. В таких условиях строгую тайну соблюсти трудно. Конечно, кое-что могло просочиться…

Я уцепился за эти спасительные слова. Чего, собственно, я испугался? Только зря на себя страху нагнал. Ничего не случилось от того, что я имел неосторожность разговориться с Цаплей. А может, Рябинин вообще по другим каналам узнал дату проверки: при чем тут я?

Они знали. Но все равно пойманы с поличным. От этой мысли я чувствую некоторое облегчение. Пусть они и знали, все равно им не помогло это знание… Я продолжаю развивать про себя спасительные тезисы и в самом деле постепенно прихожу в себя. Чего, собственно, я испугался? Оттого, что я вспомнил про этот злополучный разговор, мое отношение к Рябинину не изменится. А с Цаплей я еще поговорю…

— Все ясно, товарищ Рябинин, вы свободны. — Воронцов пристукивает карандашом по столу и как бы ставит точку на происшедшем.

Ощущение у меня такое, будто я выбрался на свежий воздух.

Написано корявым почерком, чернильным карандашом на листке в косую клетку, вырванном из школьной тетради. Знаков препинания очень мало.

«В народный контроль

от буфетчицы Катиной А. Ф.

В настоящее время работаю на пиве восемь лет и до сих пор у меня благополучно. Я этих кружек наливаю за день тыщи и все на ногах, а на правой руке мозоли от крана. И насос я сама качаю и бочки волоку и чеки контролирую потому как лицо материально ответственное с утра до вечера на ногах, это тоже стоит. И еще доношу что я как мать двоих детей одиночка и существую на буфете восемь лет ни одной благодарности одни только крики а директору тоже надо давать, какая же ты буфетчица, если пену качать не умеешь. А я буфетчица честная даже с мужчинами в рот не беру и пива не употребляю. А когда всенародный контроль прошел то насос плохо работал а переливать я из своего кармана должна так что ли. В одной кружке было 508 грамм так этого никто не заметил а я на глаз должна работать как уличный автомат так этого со мной никогда не будет. А что там у Зойки с Женькой случилось я того не видела и к тому делу вовсе не причастная о чем и сообщаю и еще прошу учесть что детей у меня двое дошкольники.

Катина Александра».

20 июня.

14.05.

— Будем заканчивать вопрос, товарищи. — Воронцов отодвигает стул и встает за столом. — Вопрос очень больной, и мне буквально тяжело говорить об этом по результатам проверки. Некрасиво выглядит наш город в этом вопросе, очень некрасиво. Давайте уважать наше население, давайте самих себя уважать.

— Я хочу доложить членам комитета, что вопрос об обслуживании летних ресторанов мы поставили по инициативе бюро жалоб. К нам идет такой поток писем, что не реагировать на них нельзя было. И, как видите, массовая рейдовая проверка целиком подтвердила те факты, о которых писали трудящиеся нашего города. Вскрылась безобразная картина…

— И вообще я должен заметить, что как только дело касается торговли, начинается избиение кадров. Неужели наши торговые работники не умеют жить без нянек? Неужели мы до сих пор должны объяснять, что воровать некрасиво? Нет и не может быть двух дисциплин, одна для покупателей, другая для продавцов. Дисциплина у нас одна — это государственная дисциплина, народная дисциплина.

Я уже не переживаю, лишь сержусь на себя — как же я обмишурился? Смотрю на Рябинина. Он сидит в простенке между двумя окнами, лицо его остается в полутени, видно лишь, как мелко и часто вздрагивает подбородок. На минуту мне становится жаль его. Может, действительно, на него наговорили и напридумывали? Все-таки в нем сохранились остатки порядочности, он не уклонился от ответа на вопрос, не соврал, хотя и ответил весьма дипломатично: «Мы не должны были знать…»

Мне жаль Рябинина, но и на себя я все еще сердит, ругаю себя последними словами. Как мог я так опростоволоситься и выложить этому Цапле дату проверки? Хорошо еще, что все обошлось, а ведь мог сорвать серьезное государственное мероприятие. Наверное, Цапле не поверили, а если и поверили, то не очень. Серьезный будет у нас разговор.

Дождь кончился, солнце снова печет за окном, жара по-прежнему клубится по залу. Ровный голос Воронцова расплывается в душном воздухе.

— …надо усилить воспитательную работу, особенно с практикантами, надо строже подходить к отбору кадров, а то что же получается — жулики продолжают оставаться на своих местах, потому что их некем заменить. Мы должны записать в своем постановлении: районным комитетам народного контроля необходимо быть активнее в этом больном вопросе. Мы народ настырный, мы ведь опять пойдем проверять по своим следам, и уж если мы тогда найдем что-либо, то будем крепко ссориться, не посмотрим ни на какие ранги, и биографию некоторых товарищей перепишем заново. А ведь мы в одном городе живем, зачем же нам ссориться, мы же земляки, давайте в мире жить. Но для этого необходимо… честность это тоже дисциплина…