— Там не хватает слишком многого, генерал!

— Им не возбраняется посещать тыловые госпитали, служить сестрами милосердия.

— Женщины не покупали бы себе полков и бригад, их привел бы к нам патриотизм республиканок.

— Армейский устав положил границу, а вы преступили ее.

— Я признаю это; но ввел я женщину в полк не тайно, еще в лагере Лонг я предупредил генерального адъютанта штата.

— Фуллер надеялся, что вы образумитесь, Турчин.

— Он ждал другого: что госпожа Турчина не осилит войны.

— Вы не нарушали приказов?

— Слава богу, я их почти не получал!

— Приказы запрещали фуражировку, а вы брали провизию.

— Я платил за нее.

— Всегда?

— Платил тем, кто соглашался продавать. Брал у тех, кто кормил банды мятежников, но перед нами захлопывал двери.

— Разве это не право гражданина, продавать кому хочешь?

— Война останавливает такое право: хлеб или мясо быка так же важны, как и патроны для ружей.

— Значит, вы самочинно останавливали действие закона. Разве это не значит превращать друзей во врагов! — вмешался в допрос штабной полковник. — Вы толкаете к мятежу человека только за то, что он боится мести мятежников.

— Я толкаю его не к мятежу, а к выбору.

Внезапно поднялся со скамьи Джозеф Скотт,

— Допросите меня, генерал Гарфилд! — сказал он нелюбезно. — Я — заместитель полковника Турчина.

— Придет и ваш черед, подполковник.

— Вы все говорите с Турчиным, с полковником Турчиным, — сказал Скотт. — Этому не будет конца.

Я не знал, чему больше удивляться: бунту служаки-педанта или раздражению, с которым он дважды произнес мое имя. Что у него на уме? Зачем-то же он не судим, хотя в Афины полк вошел при командире Скотте, а не Турчине. Не оттого ли он на свободной скамье, что ему назначена роль свидетеля обвинения? В продолжение мая и июня генерал Митчел и комиссары Бюэлла усердствовали, пытаясь расколоть полк, разделить офицеров на чистых и нечистых, но полк не прельщался улыбками армейских Макиавелли. С судьями оказался один Конэнт. А Скотт: почему он избегает моего взгляда?

— Джозеф Скотт! — раздраженно воззвал Гарфилд. — Не заставляйте меня думать, что в полку даже старшие офицеры забыли о дисциплине.

Подполковник Скотт шагнул ко мне, сделал поворот по всей форме и опустился на скамью. Скотт — несуразный, слоновые ноги в огромных сапогах, при плоской, запавшей груди, косматые брови сведены над маленькими, скучными глазами.

— Вы сели на скамью обвиняемых, Скотт!

Конечно, волнуясь, он ошибся местом.

— В продолжение полугода, от ноября до июля, я, Джозеф Скотт, командовал 19-м Иллинойским полком волонтеров. — Он медленно поднялся. — Я не вижу ничего в действиях полка, за что его можно было так оскорблять и отправлять в тыл перед лицом врага. На мой полк… — Он повернулся ко мне: — Простите, Турчин, что я называю полк моим, в данную минуту этого требует справедливость. На мой полк наложено клеймо. Я был командиром, когда полк вошел в Афины, и оставался им еще два месяца, и я требую разделить с Джоном Турчиным скамью обвиняемых.

Гарфилд не успел ответить, как на площади, под окнами суда раздался крик: «Мистер Турчин! О! Мистер Турчин!» — громогласный, живой и отчаянный. Я бросился к окну, тревожась, что когда-то слышал этот голос; знакомое, близкое даже, прорывалось сквозь отчаяние и смертную тоску. Если бы закричали: «Ваня! Ваня!», я подумал бы, что это брат Сергей или отчаявшийся отец. Голос еще раз воззвал ко мне: «Мистер Турчин!» — и захлебнулся, потонул в реве толпы.

На площади свалка. Желтая, будто смерчем поднятая пыль закрывала дерущихся. Я увидел черные спины, литые, курчавые головы, размашистые руки: казалось, свора черных накинулась на своего собрата и он держался один против всех, но разглядеть его в бешеном клубке было невозможно. Негры дрались в кольце белых; алабамские фермеры тоже норовили ударить негра, достать его сапогом, но главной их заботой были солдаты, фермеры не подпускали волонтеров и отступали от суда, в направлении магазинов. Снова послышался призыв: мистер Турчин! — глухой, словно из-под земли, ужасный крик жертвы и два ружейных выстрела.

— Они его убили! Это он, он, Ваня! — крикнула Надин и бросилась из зала.

Все застыли у открытых окон. Джемс Гарфилд оказался рядом со мной. Судья и подсудимый у одного окна, — он, устало опершись о раму поднятой рукой, с горечью и укоризной на лице, и я, дрожащий от того, что остался бессильным зрителем преступления. Толпа остановилась, приняла убийц и спрятала их. На открывшемся месте остался негр; он стоял на четвереньках, потом руки скользнули в пыли, и он упал на бок. Надин бежала к нему, опустилась рядом, взяла его руку, склонилась к груди, потом волонтеры по ее знаку подняли черное тело на руки.

Она оглянулась на окна и жестом отчаяния, личного, еще непостижимого для меня горя закрыла лицо руками.

— Простите, господа! — послышался учтивый голос; у порога стоял мэр Афин, назначенный Митчелом главою комитета граждан. — Ниггер обворовал ниггеров и хотел убежать.

— Но он звал меня!

— Я полагаю, вас звал кто-нибудь из солдат, чтобы вы защитили черного вора… Негр здешний, он жил на Элк-ривер.

— Как его имя?

— Не знаю. — Мэр повернул седую, аккуратную голову на тонкой шее. — Эй, Адамс, вы не знаете, как звали убитого вора?

— Как же! — откликнулся веселый голос. — Такое имя не забудешь: его звали Наполеон.

Смерть маячила в изголовье, не уступая Наполеона нашим мольбам, снадобьям Сэмюэла Блейка, псалмам и молитвам полковых негров. Пришли и трое черных рабов из усадьбы, которой принадлежал Наполеон. Мне понадобился Авраам, его не доискались, исчез он и два молодых негра; их солдатские мундиры валялись в палатке, будто негры бежали в одном белье, страшась показаться на земле Алабамы в мундирах северян. Пришлые негры заглядывали в штабную палатку; кто они? Друзья Наполеона или лазутчики? Не они ли держали в руках ножи, нанесшие пять ран в грудь и в плечи Наполеона и смертельную — в живот? Я позвал их к умирающему, проститься; они стояли почтительно, молча, и в глазах Наполеона я не заметил вражды.

Он умирал, и я послал за капелланом.

Вот что рассказал Наполеон Надин, пока она везла его в лагерь, взяв на ипподроме первый попавшийся рессорный экипаж; он бормотал, сожалея, что кровь пачкает светлую замшу обивки. Хозяева не истязали Наполеона, когда из нью-йоркской тюрьмы его водворили на плантацию у реки Куса, неподалеку от Гадсдена. Старый плантатор умер, молодой не помнил Наполеона и принял негра, как крещенский подарок. Его сжила бы со свету вдова плантатора, — любого черномазого, который прогневил ее мужа, умершего от прилива крови к голове, она считала убийцей и сумела бы его извести, но к той поре над ней взяла верх невестка. Невестка с мужем повели хозяйство по-ученому, купили машины, гнали воду из реки Куса на плантации кукурузы и хлопка, кормили рабов и даже врачевали, как хороший хозяин врачует скотину. Они богатели, купили городской дом не в Гадсдене, а в Афинах и много земли на Элк-ривер и на правом берегу полноводной Теннесси. Наполеон, чтобы не остаться в долгу перед благостынью небес, женился и наконец-то принял на свои плечи заботы о вдове с пятью детьми. Старшую девочку, Джуди, увезли в афинский господский дом, ей исполнилось 14 лет, и на сто миль вокруг не было девушки красивее. Наполеон снова стал рабом, вспоминал многодетных вдов Филадельфии и Нью-Йорка, свободных и голодных, печалился, что на них падает долгая зима, сырость подвалов, погоня за куском хлеба, что нет с ними алабамского солнца, светлой воды Теннесси и щедрой земли, которая и без башмаков согревает ступни. Но дело пошло к войне, и в молодого хозяина вселился дьявол, будто он с женой для того и наживали деньги, чтобы тратиться на армейских лошадей, на седла и фургоны, на австрийские и английские ружья в заморских ящиках, из Нового Орлеана, на порох и дедовские сабли, скупленные со всего штата. Он оставил пылиться в каретном сарае парижское ландо, открыл в Гадсдене волонтерское депо и набрал конный полк. Усадьбы на Элк-ривер и на берегу Теннесси отныне знали только кавалерийский постой, солдатский разгул и разорение. Негры жили в страхе, честь раба, и без того жалкая, и сама его жизнь зависели уже не от хозяев, а от произвола кондотьеров. А хозяин, новоиспеченный майор, вспомнил, что Наполеон — беглый, и Наполеон проклял день, когда он привел в методистскую церковь вдову; теперь не знала снисхождения ни она, ни ее дети. Одна Джуди жила с хозяйкой среди цветов и в сытости. Майор со своими кавалеристами уступил Афины 18-му Огайовскому полку бригады Турчина, видел, как негры встретили северян, и, прискакав к себе на Элк-ривер, согнал рабов в амбар. Месяц тянулся домашний арест, потом негров стали под охраной водить на работы. Наполеон узнал о вторичном взятии Афин северянами и о том, что солдатами командует полковник Джон Турчин. Однажды он увидел меня близко, я с офицерами возвращался в Афины, а кучка рабов пряталась за кизиловыми кустами, опасаясь выдать себя. Наполеон узнал меня, он не решился бы бежать и теперь, но его нашла стряпуха из Афин, она рассказала, что Джуди увезли из города и доставят в суд, где она должна подтвердить, что при вторичном взятии Афин ее изнасиловали солдаты-северяне. Если она откажется, ее отдадут в руки мятежных кавалеристов. Наполеон задумал искать меня в Афинах, но перед зданием суда его настигли.