— Вы напрасно думаете запугать меня, полковник. — Он усмехнулся. — Я старый солдат, мексиканскую войну провел рядом с Грантом. Та война научила нас наказывать провинившихся солдат и офицеров. Когда мы вернулись в безмятежные города Иллинойса, Огайо или Пенсильвании, жители находили нас жестокими; мы не щадили мародеров, мы привязывали их к лафету или отправляли гулять по городу с кляпом во рту, с головой, продетой в разбитое дно винной бочки…

— Вы тогда не щадили и противника: мексиканца, индейца с луком в руках. А теперь вы шлете писарей считать убытки изменников.

— Теперь воюют близкие, которых разделили заблуждения. Здесь прежняя жестокость неуместна.

— Отчего же так жесток мятежник? Нет подлости, перед которой он спасовал бы: подлог флага, убийство пленных…

— Даже и братья по крови чем-то отличаются: один добр, другой хитер; один храбр, другой миролюбив.

— И вы отдаете им храбрость, хитрость, военные доблести, а нам оставляете доброту простаков?

— Вы не поймете американцев, полковник Турчин! Юг — это особый мир. Дерзкие, самонадеянные парни, смешные старики, мнящие о себе бог знает что.

— Зачем же, если это милая домашняя резня, звать под знамена десятки тысяч ирландцев, немцев, французов, итальянцев?! Вы даете нам право умирать за Союз, не позволяя судить и мыслить; тогда вы сами раб, невольный раб Юга.

— Вы отняли коня — я стерпел, но бесчестья не позволю!

— Поезжайте от нас: как бы я не взял и вторую лошадь.

Вернувшись через час, я не застал ревизора: он уехал на белой кобылке, а лейтенанта отправил на станцию пешком.

Полки Прентисса благополучно достигли Кэйп-Джирардо, а нам в первые дни сентября пришлось солоно: из авангарда экспедиции мы превратились в арьергард и отходили под травлю и укусы своры осатаневших псов мятежа. Мы сражались, не зная счета потерям врага, не рапортуя об удачах. Нас преследовали летучие части, кавалерийские эскадроны Пиллоу и банды под началом Джефферсона Томпсона, прозванного болотной лисицей, мы встречали их огнем, засадами, близкой картечью и отняли у них еще два фальшивых федеральных знамени, — в первое военное лето мятежники с помощью низкого обмана даже достигали успехов в боях против отважного Лайона и Зигеля. Ватаги мятежников сменяли друг друга, — нас некому было сменить: все те же слабые австрийские ружья, скудный рацион патронов, ноги, подгибающиеся от усталости, в рваных сапогах и ботинках, те же продрогшие тела под влажными от дождей и росы мундирами, пончо и одеялами.

В Кэйп-Джирардо мы пришли вечером, потрепанные, счастливые, шумные, готовые в радости опрокинуть в многоводную Миссисипи и бревенчатую пристань, и уютные домишки обывателей. Чикагские зуавы орали во всю глотку свою маршевую, не молчали и другие роты, каждый хотел осчастливить отходящих ко сну жителей Кэйп-Джирардо песней своего графства, — табором захлестнули дебаркадер и мощеную пристанскую площадь. И когда в темноте ко мне протолкался стройный человек в черном плаще с золоченой пряжкой и уставился на нас с Надин нелюбезными глазами, близко сидящими на узком лице, я принял его за пароходного распорядителя и приготовился к стычке.

— Если это регулярный полк нашей армии, — заговорил он сквозь зубы, так что усы и плоская борода с заметной сединой на подбородке почти не двигались, — то неудивительно, что мы проигрывали одно сражение за другим.

— Перед вами полк иллинойских волонтеров, — возразил я, — и не худший в армии Севера. Когда этот полк дерется, на него не жалуется никто, кроме неприятеля.

— И местных фермеров! — быстро добавил он. — И провиантских комиссаров!

— Неужели и в Кэйп-Джирардо бог послал мне ревизора?!

— Джон Фримонт, — представился незнакомец. Он протянул мне руку, плащ приоткрылся, я увидел мундир генерал-майора, широкий, златотканый пояс. — Пора нам познакомиться, полковник Турчин.

— Джон Бэзил Турчин. — Я ощутил энергичное, не обещающее благодушия пожатие.

— Госпожа Турчин? Рад приветствовать вас в Кэйп-Джирардо. — В голосе отчуждение, официальная любезность, как и в жесте руки, коснувшейся французской фетровой шляпы.

Фримонта настигли офицеры его штаба, вокруг нас сделалось людно и напряженно.

— Вас-то мне и надо, — снова обратился ко мне Фримонт. — Только не вздумайте конфисковать мою лошадь, она у трактирной коновязи. Полковник взял себе привилегию отнимать лошадей у офицеров, которых он считает бездельниками, — объяснил он толпе.

Никто не смеялся: ни в простоте душевной, ни угодливо. Не до смеха было и мне; кое-что я знал о генерале Фримонте.

Шли через толпу: впереди генерал, за ним я, стараясь перед своими волонтерами повыше держать повинную голову. Путь показался мне долгим, хотя летучее пристанище Джона Фримонта разместилось в железном пакгаузе; за стенами из тюков, мешков и ящиков выгородили изрядное помещение, украсив его коврами.

Милости я не ждал: пять других полков Прентисса, прикрытых нами, уже отбыли из Кэйп-Джирардо, а мы явились с задержкой, потрепанные и с потерями. В портфеле генерала жалобы на меня — продовольственного комиссара, генерала Поупа, нашего капеллана. Со мной в полку жена, мадам, единственная в армии Соединенных Штатов. В ротах негры, я доверил им и разведку, и ружья, в ротах Раффена и Джеймса Гатри. Все худо, все — против обычая и устава, я не успел стяжать лавров, не взял своего Карфагена или Трои.

Есть в отчаянности и свое удобство: я шел готовый ломиться напрямик. При первом взгляде на Фримонта вид его раздосадовал меня: не того человека ожидал я встретить под этим громким именем. Немногие в республике могли сравниться с ним славой, на Западе он и вовсе не имел соперников: исследователь, ученый, отважный пионер, покоритель Скалистых гор и Тихоокеанского побережья. Сенатор — громкое звание, а Фримонт был не ординарный сенатор: он прежде завоевал Калифорнию, подарил ее Штатам, вместе с найденным там золотом и могилами истребленных туземцев, а уж затем явился от Калифорнии в сенат. Фримонт — инженер-топограф, именем которого наречены открытые им горные перевалы и вершины, Фримонт — Крез республики, обладатель необозримых земель, тяжелых от золотого песка; Фримонт — баловень судьбы, уходивший от смерти, уже склонявшейся над ним; Фримонт — первый кандидат в президенты от зеленой еще в 1856 году республиканской партии и Фримонт — бретер, авантюрист, кумир толпы, стяжавший лавры даже и в Европе. После Мексики подполковник Фримонт за неподчинение и вольности был предан военному суду и изгнан из армии, — но вот первые изменнические залпы отделившегося Юга достигли его в Париже, он предлагает свою шпагу Линкольну, и обрадованный президент облачает его в высший армейский мундир республики.

Он сбросил плащ на руки денщика, отдал ему шляпу, сел и пригласил сесть меня.

— Вы действительно взяли лошадь у майора?

— Я бы и еще раз взял, если бы все сначала.

Он ждал объяснений.

— Под офицером пала лошадь; шел бой, и я конфисковал у майора жеребца. Если бы при майоре была пушка, я и ее взял бы, но пушек они с собой не возят.

Нас слушали два офицера, склонившиеся над картой, и еще кто-то бездельный; в амбразуры внутренних стен из тюков и ящиков ловили наши голоса офицеры штаба, — каждому лестно послушать, как генерал свежует «полковника-грабителя».

— Вы взяли лошадь, — пришел он мне на помощь. — Отчего же не вернули ее?

— Майор может гордиться своим жеребцом: он пал в бою.

Генерал вскочил, неслышно заходил по земляному полу пакгауза, обращая ко мне недовольное, озабоченное лицо, и начал осторожно выговаривать мне, все еще не теряя ко мне странного интереса. Я обмолвился об узком лице Фримонта, но оно было и горделивое, и напряженное постоянным капризом выбора. Я слушал Фримонта спокойно, пока он не помянул Фицджеральда Скрипса, сказав, что крайностями я толкнул старика к мятежу.

— Генерал! — остановил я его. — Я надеюсь, вы не знали Скрипса?