Капитан держался перед строем, как сметливый артельный староста, занялся новой сигарой, томя волонтеров молчанием, исподволь рассматривая роту за ротой, не очень довольный осмотром. Теперь я вполне понял его приглашение быть игроками и фаталистами, чтобы все шло само собой. Я отступил от уговора — без умысла, желая отгородить себя от гонителей поляков, ирландцев и кандийцев. У Гранта в этом нет нужды, он рожденный янки, дышит своим воздухом и держит в руках свое ружье.

Дело слаживалось по расчетам Фуллера, как ни отстранялся независимостью тона капитан Грант от полка, — и я не находил в себе досады или зависти; только внезапно остудила мысль, что и в армии Севера жизнь моя не сложится просто. Маттун стал для нас с Надин приготовительным классом; Чикаго довершил перемену: мы теперь говорили — наша страна, наша республика, наши порядки; теперь не только чужие, но и я часто называл Надю — Надин. Она вела дом, писала много и хорошо, практиковала в одной из клиник города, ее известность в Чикаго росла. Редакторы Медилл и Рэй полюбили наш дом — и не одни они, — и тут вперед выходила личность Нади, ее ум и хлебосольство.

Между тем в Белый дом переехал наш кандидат Линкольн, Чувствительные люди, жены неукротимых республиканцев, тех, кто славил победу Эйби и ждал от него доходных казенных мест, громко радовались, что в Белый дом въехали наконец и дети: президент Пирс, когда жил там, еще не имел детей, а Бьюкенен был не женат. Леди видели в этом перст господний и обещание вечного мира Америке, а тем временем война ломилась и в окна, и в двери. Север оставался излишне спокоен в сознании своей силы, Юг горячил коня. Юг отпадал от Союза, увлекая пограничные штаты, Юг невозбранно отнимал Союзные форты и арсеналы, искушая офицеров образом рыцарства против торгашей Севера, Юг делал дело, Север плошал, распаляясь речами. Я видел военные преимущества Юга; его всадника, родившегося в седле, его леса и холмы, удобные для партизанских вылазок, его отчаянную решимость защитить свою черную собственность. И все же Юг уступал Северу: он растил хлопок и продавал сырые материалы, в то время как Север лил чугун и сталь, делал машины и прокладывал рельсовые дороги. Юг тоже строил дороги, но клал поверх шпал северные рельсы, он поднимал землю северными плугами, рубил лес филадельфийским топором, вскапывал огороды питсбургской лопатой и даже мусор вывозил на нью-йоркской тачке. Строя жилища, Юг вбивал северные гвозди северными же молотками, одевал своих детей в северные платья и башмаки, и если заколачивал своих мертвецов в гробы из арканзасской сосны, то опускал их в могилы веревками, сплетенными на Севере. Но Север медлил и уклонялся, его военные начальники словно боялись вступить на дорогу войны с ее ужасами и кровью. Вступиться за республику мне теперь можно было только одним способом — взявшись за оружие…

Сватовство затягивалось. Фуллер отважился поторопить полк, видя, что волонтеры расположились к Гранту.

А они, едва учуяв понуждение, переменились — от нестройных рот повеяло строптивой холодностью, кто-то из младших офицеров сказал Фуллеру:

— Что же вы Гранта в капитанах держите? В других армиях, видно, лучше ценят офицеров!

— У нас капитан высокое звание, — спокойно возразил Фуллер. — Не в одном Иллинойсе, во многих штатах капитаны во главе полков.

В ответ закричали:

— Говард тоже капитан!

— Наши капитаны уже и с мятежниками мерились!

Поперла наружу спесь, кичливость солдата, уже поменявшегося выстрелами с неприятелем, перед тем, кто только еще получил горсть бумажных патронов для лагерных стрельб.

— Какого же дьявола вы из своих капитанов никого подходящего не нашли? — вмешался я грубо, по праву отступившегося от них офицера. — Вон какие молодцы стоят!

Они не шелохнулись, не взглянули на меня, десять ротных командиров, десять капитанов. В небе, над купами вязов, над палатками и лагерным, разбросанным в изрядном беспорядке снаряжением пели жаворонки, за нашими спинами, при кухне, кто-то рубил дрова с покряхтыванием, одинаковым на всех материках, офицеры молчали, не удостаивая меня ответом.

Вот когда вмешался губернатор Иейтс:

— А и правда, ребята, что-то я вас не пойму. Затеяли перемену, а теперь — чего хотите?

Снова выступил вперед капитан Раффен.

— Мистер Иейтс, — сказал Раффен, без излишней почтительности, — никто из нас не согласится принять полк, никто не хотел бы подчиняться кому-либо из ротных.

Знатоку его слова говорили многое: значит, все уже не раз обсуждено и обдумано.

— Подчинялись же вы, черт возьми, Башроду Говарду! — воскликнул Иейтс.

— Мы ценим капитана Говарда и хотели бы оставить его заместителем полкового.

Из группы офицеров вышел капитан с нервным, усталым лицом. Я его и до этого выделил среди прочих по цепкой, проникающей настойчивости глаз и общему выражению решительности.

— Я капитан Джеймс Гатри из графства Кук. Я деревенщина, капитан Грант, и хочу спросить у вас напрямик: оставите ли вы своим заместителем Башрода Говарда?

Грант с холодным презрением огляделся, будто впервые увидел лагерь, новенькие, еще не бывшие в пути фургоны, выпряженных лошадей на лугу, построенных волонтеров, офицеров, распахнувших под июньским солнцем мундиры.

— Мне надоела болтовня, Фуллер, — сказал он нелюбезно. — Даже и на скотском аукционе есть молоток аукционера. Раз! Два! Три! — Он рубил рукой воздух, в этом движении выразилась владевшая им ярость. — А мы все топчемся, болтаем!..

Джеймс Гатри из графства Кук несговорчиво повел головой.

— А вы, полковник Турчин, вы согласитесь оставить капитана Говарда заместителем полкового?

— Я не позволю вам помыкать собой! — не сдержался и я. — Вам полкового надо? Ну, вот привезли товар — смотрите. Еще смотрите, а уж как решите — потом пеняйте на себя.

Мы оставили их, пошли к офицерам 21-го, узнавать, где их горький полковой, но никто этого не знал. От 19-го неслись громкие голоса, там спорили, до моего слуха доходило то имя Гранта, то мое имя, и вскоре три капитана, явившись уже в собранном, подтянутом виде, — Александр Раффен, Джеймс Гатри и Джеймс Хайден — объявили губернатору, что роты выбрали русского полковника.

— Поздравляю вас с первой победой! — Иейтс пожал мне руку.

— Я не нарушил уговора, капитан Грант? — спросил я, недовольный, не радуясь оказанному мне предпочтению.

— Поначалу передернули; потом поправились. — Он уже отошел сердцем. — Знаете, почему они вас выбрали? Во-первых, полковник, без пяти минут генерал, а генералов любят не одни генеральши. И еще: вы приехали в седле, я в экипаже; думаете, они не заметили? Солдат все видит, солдат — удивительный организм, кто этого не поймет, тому в армию лучше и не соваться.

Капитан Улисс Грант принял 21-й полк.

Скоро мы разделились: Грант остался в лагере Лонг, а мы перенесли палатки на окраину Чикаго, в кэмп Дуглас, поближе к мирской суете. Я убедился, что мой полк слеплен более всего из ирландского теста, но ирландцы эти уже вполовину и янки, патриоты Союза, их историческое чувство мести насытил бы разгром мятежников Ричмонда, — одолев мятеж, они отомстили бы и за поругание древней земли Эрина. Рядом с ирландцами в полку — коренные янки, чьи прадеды родились на Американском материке; немцы, которых вдоволь на Среднем Западе; горсть французов, несколько поляков, ездовой-серб; был и испанец, но недолго. При нужде я мог с каждым из моих волонтеров говорить на языке его родины, исключая серба и испанца, — это отворило мне многие сердца. Не пошел ко мне навстречу один Башрод Говард, попросил роту, где старшим лейтенантом был поляк Тадеуш Драм, а лейтенантом — острослов, драчун и прислужник Бахуса — Джон Р. Мэддисон. Я ждал хлопот с этой ротой и ошибся: службу они несли ревниво и часто выходили вперед. Я же всегда чувствовал вытянутую руку Говарда, жест отлучения. Появление Надин в кэмп Дуглас полк принял со снисходительной насмешкой, только Говард и его офицеры намеренно не замечали ее; в этом армейский устав был не со мной, а с ними. Но когда в лагерь прискакал Фуллер, чтобы вразумить меня, я знал, что донесли ему о Надин не люди Говарда, а полковой капеллан Огастес X. Конэнт. Генеральный адъютант штата инспектировал полк, похваливал, поражался быстрым переменам, а после, когда мы остались одни в палатке, повел со мной неизбежный разговор. «Устав не позволяет содержать в войсках женщину, исключая кочующих маркитанток, — сказал он. — Вероятно, вы этого не знали, Турчин». — «Что же это за полковой, не знающий устава!» — ответил я. «Если вы испытываете затруднения, как новый в Чикаго человек, я прикажу своим офицерам найти для нее квартиру». — «Мои затруднения в другом, Фуллер; дайте мне хороших ружей, пусть хоть гладкоствольных, если у вас нет карабинов Минье или Кольта, дайте к ним пули, я едва могу обеспечить караульных солдат». — «Скоро полк выступит в поход». — «И она выступит с нами. Она человек смелый, к тому же и фельдшер». — «Вы назначили ей должность?» — обеспокоился Фуллер. «Госпожа Турчина достаточно богата, она русская княжна, и готова защищать республику без денежного вознаграждения». Фуллер слышал о дворянстве Надин, но не чаял, что оно так высоко. «Мы не республику защищаем, Турчин, а Союз. — Он пошел в обход. — Мятежники не посягают на республику». — «Тут мы с вами разойдемся. Я вижу заговор против республики». — «Ричмонд хочет отделения от Союза, а не монархии. Ни генерал Ли, ни Джефферсон Дэвис не собираются короноваться». — «Если мятежники возьмут верх, страна переменится, деньги и рабство призовут тирана, встанет деспотия, самая изощренная и подлая». Он смотрел на меня с сожалением, искал следы давних крушений, до Америки не относящихся, шрамы былых поражений, которые сделали мой взгляд таким мрачным. «Вы — еще передумаете, Турчин. Американский военный театр — не Севастополь, не сидение в окопе, а броски и марши». — «Мы раздобыли для дамы седло; вот, поглядите, — я показал в угол палатки, — легкое, форменное седло, сквозное и весьма удобное…» На том мы и кончили, полагая, что перехитрили друг друга: Надин, думал Фуллер, скоро поменяет седло на место в чикагском вагоне, я рассчитал иначе, — завяжутся бои, и не найдется охотников ездить к нам с пустяками.