На ферме тишина, а по свежей декабрьской пороше — следы: следы, следы, будто здесь прошла сходка окрестных жителей, — все следы в дом, и замок отомкнут. Мрачно мы подвигались к дому: добро мы теряли легко, терять веру в людей — горько. К тому времени мы хорошо жили с соседями, даже с Роулэндом. Затемно съедали свой хлеб с ломтем свинины, выпивали кофе, случалось, без сахара, обед от завтрака отличался только количеством хлеба и мяса, а к ужину мяса не полагалось. Какие уж тут капиталы!

Надя отворила дверь и встала, окаменев, а следом выглянул через ее плечо и я. Свет из окна падал на толпу соседей, сидевших за длинной, сбитой из досок столешницей. Славные американки, ирландки и вдова-немка потрудились и устроили для нас праздник под свое рождество.

И мы сели к столу, в тепло их дружбы, к пирогам, к той же свинине и тем же вареным бобам; но что за вкус был у этих бобов, у ячменного кофе, выпитого среди дружеского разговора о делах, заботах и надеждах на урожай!

Зима тянулась долго, дала время исписать не одну десть бумаги; затем пришла спорая весна, яркое солнце, в череду с грозами и ливнем. Озимые у нас не взошли, а где пробились, то не гуще волоса на лице калмыка; я принялся снова сеять, только чуть вспахав землю. И тут случилось худшее: Надя заболела — с мартовской сыростью ее сломила лихорадка. Боль, боль весь день и вдвойне ночью, стук зубов в ознобе, леденеющие ноги и руки. Я молил судьбу сотворить чудо, в коротком сне перекинуть лихорадку мне, чтобы ее плоть очистилась, чтобы не мутились глаза и не секлись, не тускнели волосы: мне незачем было жить без Нади, и умереть мы тогда могли только вместе.

Той весной мы уверились, что Роулэнд добрый человек, а проще сказать, человек, пока дело не заходит об его банковском счете. От него мы имели доктора, лекарства из домашних запасов и много дельных советов. Но когда подошел срок платежа, Роулэнд не дал отсрочки. Он уже знал, что мы бедняки, — болезнь Нади всем открыла глаза, — жалел нас, но и доходы свои жалел. Роулэнд, понял, что на ферме мы не удержимся, и доискивался пути, чтобы вернуть себе землю с лучшей выгодой. Соседи советовали прибегнуть к суду и аукционной продаже: мы могли вернуть себе до двух третей отданных Роулэнду денег.

Мы медлили: как еще суд отнесется к иммигрантам без гражданства? А Роулэнд хитрил, изворачивался, обещал отсрочку или достойную сумму за обратный выкуп земли, без публичного торга. Перед Роулэндом стоял обреченный противник: я одолел бы его в седле, на пистолетах, в кулачном бою, но на гладком, радужном, с разводами, полигоне банковских билетов, векселей, купчих и закладных я был безоружный солдат. Угасала Надя, и я верил спасительному обману, всякой иллюзии, я был рад вернуться к ее постели с надеждой, голая правда была ей тогда непосильна. Я смотрел в бумаги, которые Роулэнд носил с собой, а видел сквозь них Надю, ее измученные глаза под густыми, на исхудавшем лице, бровями, истончившийся нос над оскаленным лихорадкой ртом, — до векселей ли мне было!

Так мы довлачились до крайнего срока: Роулэнд — расчетливо играя моим доверием, я — в надежде получить вознаграждение за исправный колодезь, сарай, конюшню, за вспаханное поле и два акра раскорчеванной земли. А пришел срок — и Роулэнд подступил ко мне с угрозой закона, и мне пришлось согласиться на самые невыгодные и разрушительные условия. Роулэнд выплатил деньги, на которые мы начали новую жизнь в Филадельфии. Получая от него доллары, я тоже сидел в седле: как предводители двух армий, мы возвышались на холме, с высоты открывался вид и на бревенчатый дом, где приходила в себя Надя, и на увитый плющом дом Роулэнда.

— Куда вы потащитесь с лошадьми, Турчин? — Он и на мою лошадь смотрел уже, как на свою собственность. — В городе они не нужны, а я дал бы за них сносную цену.

— Мы уедем в седлах, Роулэнд; пусть ни одна душа не подумает, что от вас уходят пешком, как нищие. Мы и так богачи вашими щедротами…

— А вы корову за гроши отдали немке! — вырвалась обида Роулэнда.

— Я охотник, охотился на сайгаков, на волка, случалось, и на дикого кабана. Знаю много силков, капканов, ловушек и ям, но вы, Роулэнд, изобрели отличную снасть.

Он притворился, что не понимает, а между тем, я жестом обвел эту снасть — мягкие складки земли, суховатый еще рисунок дубравы, бесполезный ручей среди кустарников и молодой травы. Лошади тянулись друг к другу мордами, наши физиономии не выражали этого интереса.

— Мне трудно справляться со всей землей, — жаловался он. — Придется искать покупателя, а это не просто. Все хотят на Запад, на даровые земли… А вы могли бы наняться в армию; я вот смотрю на вас — вы бы ладили с младшими офицерами, да и с солдатами, пожалуй. — Он и через годы переживал свое изгнание из казарменного рая. — У нас не то что в других странах: в нашей армии терпят чужаков. В России, я думаю, по-другому?

— Солдат у нас — русский, — обнадежил я его. — А уж генералы — каждый третий — немец.

— Я смотрел карту, Турчин, там Пруссия и другие немецкие земли не больше Канзаса, откуда же столько немцев, куда ни посмотри?

— А если явится немец-покупатель?

— Нет!

— Вдруг предложит большие деньги?

— Нет, Турчин! Немец если поселится, это — навсегда!..

Через две недели, обойдя с прощанием соседей, мы с Надей отправились в Нью-Йорк. Там можно было выгодно сбыть лошадей и по железной дороге уехать в соседнюю Филадельфию.

Румянец уже тронул щеки Нади, она с детским любопытством ждала новой жизни.

Я возвращался в конец грязной Перл-стрит, туда, где редко мелькали крашеные спицы экипажей; здесь по-деревенски медлительно скрипели повозки и крытые фургоны с мешками зерна, муки и отрубей. Я отправился на почтамт пешком, не имея лишних центов на омнибус, и таким же манером возвращался домой, от главных улиц, где, возбужденные близким рождеством, ньюйоркцы месили подошвами мокрый снег.

Утром в газете «Сан» я не нашел себя в столбце лиц, на чье имя пришли письма до востребования, и все же отправился в путь; я ждал письма от Нади из Филадельфии, она писала на почтамт, а не в типографию Нижинского.

Нашлось для меня письмо и в этот раз, местное, от Сергея Александровича Сабурова, я познакомился с ним еще в Лондоне. Сабуров был красив, умен, блестяще образован и неуловим как личность; он в равной мере мог оказаться пресыщенным дипломатом, авантюристом, игроком или жуирующим в Европе помещиком. В Лондоне он оказался в том же пансионе, что и мы, пылко, не теряя и минуты, напросился в дружбу и на третий день, испытывая мою щедрость, не нуждаясь, как мне казалось, спросил взаймы денег. Я дал, немного по его мерке, но ощутимо для нас. Сабуров был старше меня, служил на Кавказе, там, в горах, знал отца Нади. В строй попал за вызов на дуэль старшего офицера и удачный выстрел, добыл фальшивый паспорт, бежал в Австрию, оттуда в Пруссию, в Париж и в Лондон, за тысячи верст от богатого отцовского имения под Курском, — все дальше кочевал Сабуров, то соря деньгами, то впадая в крайнюю нужду. Он то молил о разрешении вернуться на родину, то, получив отказ, с досады принимал французское подданство, менял его на английское, нанимался из-под сводов Вестминстера или из кабаков Парижа в солдаты индийской или алжирской армии, никогда, впрочем, не достигая пункта назначения.

Тогда в Лондоне я его жизни не знал, деньги дал на один вечер, и он так небрежно сунул банкноты в жилетный карман, что я невольно посмотрел ему под ноги, не выронил ли он деньги? Больше я его в Лондоне не видел.

И вот, представьте, в Филадельфии, весной 1858 года, когда дела наши были так плохи, что и десять долларов казались состоянием, Сабуров окликнул меня с рессор, усадил в быструю коляску, объявил, что принял католичество, приобрел дружбу знаменитых ксендзов и хлопочет о кафедре в одном из главных костелов Нового Света. Одет он был щегольски, объяснил, что в Филадельфии он по другим делам, а вернувшись в Нью-Йорк, примет вид, приличный католичеству. В тот же день он вернул мне долг и попросил пардону, что тогда, в Лондоне, чужая тайна и честь женщины среди ночи повлекли его в Нормандию, за пролив. Нежданные деньги позволили нам переехать в Нью-Йорк.