— Белая грязь!..

Турчин прислушался: не ослышался ли он? С чего бы это в столице, у стен театра, где находится сам президент, звучали так хорошо знакомые солдатам слова, которыми мятежники выражали ненависть и к белым беднякам Юга, и к белым противникам рабства.

— Белая грязь!

Не духи ли преследуют его?

— Русская грязь!

Вот как: духи знают его! Голос приходит снизу, будто кто-то, прячась, прополз мимо.

— Русская грязь! — послышалось за вязами, на этот раз с другой стороны, и голос другой, пропитой, сипловатый.

Духи затеяли с ним игру. Они возникают то там, то тут, хитрят, дразнят, обманывают. Шепот, сдавленное дыхание, идиотский, кудахтающий смех, осторожные шаги и быстрый, мелкий топот, шаг ребенка и бросок метнувшегося в траве барсука.

— Русская грязь!

Турчин бросился на голос; упала с головы шляпа, он наклонился, нашарил ее, а шепот полоснул, обжег справа, и, ослепясь яростью, он рванулся туда, зная, что этого нельзя делать. Турчин налетал на стволы, ушиб плечо, метался, слыша позади и сбоку издевательский смех, и сослепу наткнулся на кого-то, присевшего у самой земли. Тот не вырывался из рук генерала, а покорно побрел к театру, где было светлее.

Большеголовый уродец, почти карлик, с тупым, взрослым лицом. Он стоял, перевалив набок голову, и без страха поглядывал на генерала. И в тот же миг, когда Турчин разглядел его, кто-то, быстро обогнув здание театра, закричал в темноту:

— Мистер Турчин! Мистер Турчин! Где вы?

Едва высокая, тощая фигура возникла перед генералом, он узнал Уильяма Крисчена, молодого чикагского журналиста, волонтера 19-го Иллинойского полка.

— О, генерал! Дорогой генерал! — обрадовался Крисчен и тут же узрел уродца. — А ты что здесь делаешь, паршивец?

— Мы с генералом в прятки поиграли. — Турчин отпустил его руку, и карлик сообразил, что трепки не будет. — Мистер Джон Бут велел мне посторожить кобылу.

— Поставь ее к коновязи и убирайся.

Он поковылял к театру, покачивая большой головой на борцовской шее; служебная дверь отворилась, за кулисы скользнули двое: Спенглер и кто-то еще — тонкий и быстрый.

— Пойдемте-ка, Крисчен, я вас разгляжу.

Они вышли за угол театра, под газовые фонари. Несмотря на крайнюю худобу, все в Крисчене и на нем было соразмерно, хорошо сложено и пригнано, будто через минуту ему самому выходить на сцену. Сюртук — долгополый, с небольшими, обметанными тесьмой отворотами, под ним яркий жилет, крахмальная сорочка с подпирающим голову воротничком, умело вывязанный бант, бакенбарды, бледный, бескровный рот и уклончивый, стесняющийся своей проницательности взгляд.

— Кто эти люди? — Турчин кивнул в темноту.

— Подонки. Хозяин лошади Джон Бут, артист, красивое ничтожество. Изображает на житейских подмостках аристократа духа, а в сущности, дрянь, трактирный герой. — Он махнул рукой, мол, не стоит о них. — Я встретил мадам! Понимаете, какое это для меня событие?! Вы и мадам! Генерал Турчин и наша мать-исповедница!

— Полегче, Крисчен! Я лесть переносил труднее, чем неприятельский огонь.

— У меня для вас и мадам есть отличные места в театре. Барон Стэкль заказал ложу, но что-то у него переменилось, его в театре не будет. Ложа слева, напротив ложи президента: пусть Эйби поломает себе голову, кто этот свирепый бородач, занявший место русского посланника, барона Стэкля!

— Вы обзавелись семьей, Уильям?

— Никогда, или, во всяком случае, не раньше чем стану знаменитым писателем. Это несовместимо, генерал, — жена и литература!

— Вы думаете, жена и война — легче?

— Мадам не в счет: она одна такая, по крайней мере, на два континента!..

— Да, вы будете писакой! — сказал Турчин. — Лихо вы научились льстить, а это ведь половина дела.

— Я честолюбив, мистер Турчин, я хочу, чтобы через десяток лет вы и мадам сказали кому-нибудь: а ведь мы его знали! Он и тогда был неплохой парень, но кто мог ожидать?! — Все это он говорил без улыбки, только мягкий голос выражал и насмешку над собой, и тревожный привкус мечты. Они шли сквозь поредевшую толпу у театра, мимо служащего, проверявшего билеты, по пологим ступеням и безлюдному коридору вдоль балкона и лож. — А пока, генерал, я рассказываю о вас и о мадам, и пока мне не верят, а я клянусь, что все правда, истинная правда; такой он человек, а ко мне относился неплохо.

— Ладно, Крисчен; а если без шуток, — как вы находите наши дела? Я один в ложу не пойду.

Крисчен понимающе кивнул.

— Наши дела запутанны, генерал. Нация победила — нация больна.

Крисчен двинулся было вперед, чтобы сходить за Турчиной, но генерал остановил его:

— Мне надо повидать президента. Я не ищу у него должности или милостей: то, о чем я хочу говорить, касается нас всех. Он один?

— Там еще жена и майор Генри Ратбон с невестой.

— Может быть, к Линкольну приставлен знакомый мне офицер?

— При нем сегодня пьянчуга Паркер, — я не доверил бы ему место кучера президентского экипажа. Паркер засел в театральном буфете, и к президенту войти просто: пинком отворить дверь, потом вторую, прищелкнуть каблуками и — здравствуйте, Эйби!

— Чем-то он вам не угодил, Крисчен.

— Я молюсь за него всякий раз, когда по забывчивости начинаю молиться. Я надеюсь на Линкольна, генерал, — продолжал он сухо, — но не стал бы у него искать ничего. Едва запахло успехом, как его обступили люди, которые не уступят вам и дюйма. Вы для них будете чужаком, иммигрантом, смутьяном, даже и в этом мундире.

Турчин облегченно засмеялся.

— Он там со своей взбалмошной бабой, — сказал Крисчен, — какая тоска, при ней говорить о делах!

Турчин открыл саквояж, вынул изданную Уолшем книгу.

— Мне необходимо передать это Линкольну: здесь собраны мои военные и политические пиесы, в них нет роли для Лоры Кин. Я хочу вручить книгу президенту, вот, собственно, и все. Да не смотрите вы на меня с таким сожалением: я не маркиз Поза, голубчик!

Но уже порвалась связь: Крисчен смотрел мимо Турчина, скользнул отсутствующим взглядом по стене с пригашенными светильниками, по темной, мелькнувшей в коридоре фигуре и отправился за женой Турчина, а генерал, огорченный его внезапной холодностью, рассеянно вошел в ложу. Он хотел отыскать внизу за барьером Надин, увидеть, как Крисчен поманит ее и она скользнет между кресел, склонив голову, и мужчины будут смотреть ей вслед, будто она не помешала им, а оказала милость, пройдя мимо. И женщины будут смотреть — прищурясь, с тревогой, не сразу находя колкие, злые слова.

Зал был во всплесках смеха, в гомоне, в возбужденных жестах, в радостной беспечности. Это был словно иной мир, чем тот, из которого только что явился генерал: где метался за вязами большеголовый уродец, и падали первые капли дождя, и била копытами в утрамбованную землю кобыла красавчика актера, а глухая кирпичная стена театра Форда уходила вверх, в темноту, как огромный загрунтованный холст, на котором творцу только еще предстояло писать фреску о виноватом и окровавленном мире. Здесь воздух начинен духами, запахами кремов и пудр, наэлектризован трущимся шелком, завистью, враждой, примолкшими на время, отведенное для смеха. Сцена в огнях и две фигурки на ней — прославленная Лора Кин и комик Гарри Хаук; он лихо зацепил большими пальцами рук подтяжки и выкрикивал реплики ненатурально громким голосом. И надо всем этим, через зал, ложа президента. Просторная, из двух соединенных лож, с убранной перегородкой, как на старых фрегатах, когда снимают каютные переборки для удобства орудийной прислуги; мягко подсвеченная бронзовой люстрой с матовыми шарами, ложа президента словно плыла над залом, и складки трех полосатых флагов, и волнистые портьеры, казалось, колыхались, наполняясь ветром и набирая скорость.

В кресле сидел Линкольн. Он так высок, что и откинувшись назад возвышается надо всеми в ложе. И невозможно понять, что связывает этого исхудавшего человека с профилем мудреца и сатира и суетную, одутловатую женщину в аляповатых цветах на голове.