Дом Тадеуша возник перед нами внезапно, такой непроглядный был даже и зимний лес. Хоромина из кряжей, какие не сразу найдешь и в этом лесу; над дверью прибита доска со словами: «Придите, страждущие!»

— Этот дом взял все мои деньги, — сказал Тадеуш.

— Часто ли забредают в ваши дебри люди? — усомнился я, глядя на доску с надписью.

— Нынешние переселенцы боятся леса, спешат к открытым землям, но и здесь живут люди.

Дом не разделен на комнаты, весь он — одна многооконная светлица, с печью посередине и широкой лежанкой с трех сторон печи; деревянные нары вдоль стены, шкаф и полки домашней работы, книги и школьные приборы, которыми в гимназиях обставляют уроки естественных наук.

— Уж не ждете ли вы, что к вам заявится вся ваша рота!

— Вы первый однополчанин, встреченный в нашем лесу. Есть аборигены-янки, ирландцы, несколько немецких семейств, но далеко, они в дождь и выстрела не слышат. А вот почему меня окрестили колдуном.

Он показал в угол, там темнел словно бы гроб, поставленный вертикально, — серый ящик в рост человека.

— Смотрите!

В футляре оказалась анатомическая модель в натуральную величину, с обнаженным строением мышц.

— Когда я перевозил его из Ду-Бойс, ящик упал и раскрылся. Окрестные фермеры постановили схватить меня ночью, обкатать в смоле и перьях и выгнать из здешних лесов. — Он затворил крышку футляра. — Ко мне прискакал с этим мой друг ирландец, и мы предупредили их: повезли модель на фермы, и я рассказал им, что буду учить детей естественным наукам.

— Где же ваша ферма? Где скотина или поле?

— Я было купил коров и пустил в лес. — Драм усмехнулся. — Да так больше и не увидел. Здесь хозяин не видит свою скотину неделями; у каждого свое тавро.

— А вы что же, не клеймили?

— Красное клеймо из горна, — проговорил он задумчиво. — Нет, не хочу чужих страданий, даже и скотины. Сколько их было, страданий, мук, а ради чего? Мы проиграли войну, полковник.

Я понимал, что он имеет в виду, как близок к истине; и как все же далек от нее.

— Я не знаю другой войны, где бы выигралось так много.

— И вы не заметили, что нас предали? — поразился Тадеуш.

— Понял и вышел из армии. Предали не все, иным недоставало отваги пойти так далеко, как нам хотелось. Но сложилась нация, Драм, нация, отменившая рабство, хотя и вросшая в него по самое темя. Юг потрясен навсегда, он будет лгать и лицемерить, но рабские стойла мы сожгли. Они хорошо горели, этот огонь согреет меня до последнего часа.

Он смотрел с тайной печалью, готовый возразить мне, но вдруг взгляд его перешел на окно и он сказал:

— Вот и Михальский, племянник моей матери. Он прибыл в Штаты в 1856 году с товарищем, отыскал нас в Оверленде, но не остался в Канзасе, уехал в Чикаго.

Гость Тадеуша соскочил с лошади неловко, забросил ременной повод ей на спину и направился к дому. Он был в коротком дешевом пальто на крепких плечах, но рубаха под красноватым лицом издалека сверкала белизной, а черный галстук вывязан пышным бантом. Тадеуш представил его, но он не подал мне руки.

— Что с тобой? — рассердился Тадеуш.

Поляк угрюмо молчал, оглядывал меня, как врага.

— Что случилось, дьявол тебя побери!

Да, я видел когда-то этого господина, видел, кажется, при обстоятельствах чрезвычайных и недружественных; но где и когда?

— Я возвращаюсь в Чикаго, — сказал гость по-польски. — Этот господин, вероятно, понимает наш язык, а мне наплевать.

— Да как ты смеешь! — закричал Тадеуш. — Когда я тебе рассказывал о генерале Джоне Турчине, ты уверял, что был бы счастлив пожать ему руку.

— О матерь божья! Вы — Турчин?! Я вас принял за другого, он плыл на том же пакетботе через океан.

— Это и был я! За что же вы меня возненавидели на палубе?

— Леон сказал, что вы из Варшавы, из свиты Александра. Плывете в Америку в свадебное, спускать деньги, а мы — в трюме, голодные.

— Где же ваш немилосердный друг?

— Леона нет, — ответил он скорбно. — Он совершил ужасную ошибку, боюсь, вы не поймете этого.

Тадеуш досадливо махнул рукой, отошел к печи и затолкал в нее несколько непривычно длинных поленьев.

— Сердце Леона всегда было с повстанцами; если бы мятеж поднял Север, он был бы с Севером. Но, по несчастью, мятежниками стали южане, и он пошел за ними; он бы и за дьявола пошел воевать, если бы знал, что тот в меньшинстве. Он — поляк, пан Турчин! Он сам рыцарь и искал в мире поверженных рыцарей, чтобы помочь им подняться.

— Он слепец! — Апостольская седая голова Тадеуша, с крутым, округлым лбом и мудрыми глазами, вся была в бликах огня.

— Тадеуш! — взмолился Михальский. — Он погиб, не осталось даже его могилы… Жаль поляков, пан Турчин, ах, как жаль!

Он искал у меня отклика и поддержки.

— Я сострадаю делу польской свободы, пан Михальский, но не одно это дело вижу в мире. Те, для кого чужая свобода — мусор, не помогут и польской свободе.

— Жаль поляков! — сокрушался Михальский. — Теперь и Бисмарк встал к кнуту и виселице, теперь и от него полякам смерть.

За обедом Михальский не оставлял этого разговора, корил Тадеуша, что тот предал Польшу, печалился, что поляки приезжают в Штаты без английского языка, без знакомств, без денег, жаль, жаль поляков… Они выпили и заспорили жарче. Тадеуш не отрекался от матери и ее родины, но втолковывал Михальскому, как хорошо ему было в полку волонтеров, где сошлись разные люди и стали братьями, минуя пропасть крови. Мне нравились речи Драма, его маленькая седая голова, поднятая высоко на сильной шее, его вера в человечество. Он вышел на крыльцо с ружьем и пострелял в воздух, объяснив, что в безветрие два-три его друга непременно услышат и откликнутся. Прошло около часу и к дому стали подъезжать соседи — двое янки, аборигены края, молодой ирландец с женой, все верхом, а старик немец в крохотной двуколке. Драм накидал дров и в топку, и поверх раскаленной плиты, внутри дома загорелся отменный костер, так что мы заплакали и закашлялись от дыма; Тадеуш был счастлив соседям, Михальскому, мне и на долгие часы забылся, ушел от неизбывной скорби.

Это был и для меня счастливый вечер. А через два дня я стоял в кабинете Хэнсома, соблазняя его деловым проектом. Я выкладывал ему свои резоны и повторял про себя любимое присловие Михальского, который, на подпитии, советовал каждому гостю Тадеуша не падать духом, а «biоrac Boga na pomoc, a djabła w garsc!»[26].

У Хэнсома я появился как делец, задумавший сорвать куш. В кофейном сюртуке и брюках серого сукна, с подстриженной бородой, я, верно, и Сабурову пришелся бы по вкусу. Все у нас в Штатах обновлялось, Чикаго и вовсе заново рождался из пепла, и мне надлежало предстать перед Хэнсомом с претензией на новизну.

— Что-нибудь случилось, мистер Турчин? — Он едва приподнялся в кресле, лестница успеха слишком разделила нас. — Я ведь занимаюсь не строительством, а денежной частью.

— Значит, я попал в цель; хочу озолотить Иллинойс Сентрал.

Он молчал, тяготясь разговором, от которого ничего не ждал.

— Десять лет тому назад вы протянули мне руку.

— Девять лет, Турчин, — перебил Хэнсом. — Без малого девять.

— Мне тогда так осточертел Юг, что, положи вы по золотому под каждую шпалу, я не стал бы нагибаться за ними, чтобы какой-нибудь подонок не решил, что я кланяюсь ему.

Воинственные слова я говорил тоном раскаяния; уже чиркнув спичкой, Хэнсом не закурил сигару, а развел руками. Это был жест ответного сожаления.

— Теперь генерал Турчин решил взяться за ум! Мой план простейший, со мной нет и клочка бумаги, до того все просто. Наша компания, вместе с разрешением строить дорогу, получает и land grant — концессию на землю, — квадратную милю земли по обе стороны всей железной дороги. Мы с вами знаем, во что обходится строительство дороги и мостов, а ведь мы могли бы вернуть себе эти деньги.