Замедлив шаг — впереди случился затор, — к манежу подходила рота Башрода Говарда. Капитан в седле, его лошадь, как в манеже на вольтижировке, поднимала тонкие в белых чулках ноги, а рядом, близко к всаднику, шла женщина с сыном на плече. Первое впечатление — рядом с капитаном идет рабыня, рабыня, полюбившая господина, а потому свободная хотя бы в чувствах, в страсти, в преданности тому, кто держался в седле неподвижно, не повернул к нам головы, досадуя на задержку колонны. Смолистые, прямые, как у индианки, волосы спадали ей на плечи, смуглое лицо с влажным ртом и грубоватым, чувственным носом обращено к капитану и к сыну, посаженному на плечо. Тугой фуляровый лиф, расстегнутый вверху; будто ее груди тесно в нем, темный кожаный пояс, не женский, широкий, без побрякушек, перехвативший талию, свободные складки юбки без обручей; казалось, для завершенности картины женщина должна ступать по мостовой босиком, как надлежит рабыне. Но ее ноги были в дорогих, с пряжкой, туфлях, платье сшито из лучшего материала, нательный крест на черной ленте сверкал каменьями, зеленый камень играл и в волосах, на черной, почти неразличимой в смолистых прядях бархотке, — этого камня хватило бы на то, чтобы неделю продовольствовать мой полк.

К досаде Говарда, колонна остановилась, пришлось ему придержать лошадь, обратиться нежным лицом к губернатору и снять шляпу. Повернулась и женщина, дав нам рассмотреть сына, крошечного капитана Говарда. Сходство было так полно, будто таинство рождения свершилось помимо этой смуглой красавицы, вернее, она была лишь преданным вместилищем новой жизни, не решаясь прибавить от себя ни одного штриха или краски. Одинаковость лиц отца и сына поражала; перед нами были двое мальчишек, только один из них увеличенный в размере и посаженный в седло.

Надин потрясло внезапное видение, совершенный образ материнства, смуглая иллинойская мадонна с младенцем рядом с отцом-воителем. Артистический глаз оценил законченность этой группы, смешение суровых и нежных красок, а сердце, бедное, раненное бездетностью сердце, страстно отозвалось чужому счастью. Я слишком хорошо знал эти мгновения смертной тоски, когда мир затмился, а дух словно бы сломлен, — упавшие плечи Надин, ее задержанное до невозможности дыхание.

— Рад видеть вас, Говард! — сказал Ричард Иейтс. — Надеюсь, мы скоро услышим о вас.

Говард молча склонил голову.

— Я представил вас, Говард, — сообщил ему Фуллер. — Здравствуйте, Элизабет, я думаю, из Миссури ваш муж вернется майором, если не полковником.

— Я бы сделала его генералом хоть сейчас, — откликнулась она весело, свободной рукой подняла крест и поцеловала его. — Господи! Пощади его и солдат, будь милостив!..

Колонна тронулась с места.

— Славная пара, не правда ли? — сказал губернатор Надин, не догадываясь об ее смятении. — Она из Арканзаса, из-под Бейтсвилла. Известный род, знаменитый и богатый. Все — мятежники, из них целая рота составилась бы. Говард — теннессиец, и его старший брат тоже с мятежниками. А они, — он кивнул вслед Говардам, — за Союз.

— Поторопитесь с его производством, — сказал кто-то из окружения Йейтса. — Как бы обида не толкнула его к Ричмонду.

— Капитан заслуживает повышения, однако не ради подкупа, — вмешался я. — Говард не изменит по обиде, напротив, она взывает к его гордости.

— Не ручайтесь, полковник, — мрачно возразил мне этот человек. — Мы повышаем офицеров, доверяем им солдат и оружие, а наутро недосчитываемся ни того, ни другого.

Надин опустошенным взглядом провожала Говардов; Томас в коротком, почти под полу перехваченном ремнем с патронташем, мундире, напрасно старался обратить на себя ее внимание. Я улыбнулся ему, прижмурил по-приятельски глаз, Томас ответил кивком, но все ждал взгляда Надин. Она отошла к коновязи, в поводу повела свою лошадь вперед.

Вновь мы с Надин ехали в голове колонны до Мичигана, а оттуда, после речей, пикника и фейерверков, к вокзалу, к двум поездам, поданным Иллинойс Сентрал для моих людей. Я не мешал молчанию Надин; эти истязующие часы были тогда для нее непобедимы, как приступы желтой лихорадки или затмение ума. О чем она думала? Какие образы мучили ее мозг? Серая щелястая дверь отнятой у горца сакли, за которой умирала от черной оспы ее мать? Груда листов ее «La Chólera», пылающих в огне, почерневших и безгласных? Тщета ее жизни? Неродившиеся дети?.. Я этого никогда не знал.

Без нее я стоял у штабного вагона, в толпе своих иллинойских друзей и незнакомых почитателей: Надин поднялась в вагон. Я невольно вспомнил наш отъезд из Петербурга, а затем и из Портсмута, где нас провожал один Тхоржевский. Откройся мы друзьям в пожизненном отъезде, кликни мы всех, совокупно с родней, и в Петербурге была бы изрядная толпа: русское сердце умеет откликнуться дружбе. Здесь мы были еще не вполне свои, еще на нас лежала русская мета, а между тем меня окружали товарищи, и провожали не до одной обязанности, как Фуллер, или провиантский комиссар, или губерантор с губернаторшей, а и по истинной дружбе; проживши четыре десятка лет, хорошо отличаешь ее в дневной суете,

«…Я помянул в одном из писем Джорджа Джонстона, в прошлом юного волонтера, а ныне богатого дельца. Его опрометчивость привела нас к катастрофе: Джонстон отправился к генералу с кучей подарков, с коробкой дорогих сигар, с шахматами, на которых Джонстон помешан, — он решил, что крайняя нищета генерала миновала и теперь к нему можно сунуться с подарками. Генерал хитер, а Джонстон — простодушен: старик загнал его в угол и выпытал об обмане с пенсией.

Планы примирения сошлись на мне. Вирджиния вызвалась сопровождать меня и ждать у ворот. Два дня подряд я искал встречи с генералом, но принят не был.

Рассказ генерала подошел к войне, и я замечал, как тяжело он расставался с бумагами, как дрожала его рука, как опечаленный взгляд провожал листы и письма в докторский мой саквояж. Он сделал меня своим душеприказчиком.

Не знаю, был ли я хорошим исполнителем его-замысла; но, видно, ему нужен был русский и Россия для его бумаг, а я умел слушать, — люди рассудка слушают лучше, чем натуры чувствительные. Видно, ничем не вытравить родины даже из сильных сердец, даже и у граждан, честно отслуживших своей второй родине, молодому и беспамятливому народу. Огромность разделяющих верст не гасит тоску, а делает ее протяженнее.

И все оборвалось; а генерал плох, и развязка может наступить в любой час. Обиженный на друзей, с приливами крови, которые нездорово красят его лицо и лоб, он может скончаться, не договорив исповеди. Я спросил у Горации Фергус, жива ли Надин или он совсем одинок? Вдова посмотрела на Вирджи, и я услышал в ответ одно: „Жива“. Жива! Неужели и ее прогнал от себя, извергнул трудный характер генерала? Случались минуты, когда я негодовал на Турчина.

И вдруг короткое письмо от него — в адрес Горации Фергус, но предназначенное мне. В конверте записка, приглашение явиться возможно скорее.

Я нашел изменившегося старика: отяжелел шаг, замедлились движения припухлых рук, лицо тронулось бледной желтизной, как бывает с живой тканью после синяка, когда темный цвет исчезнет, а жизнь к этому месту еще не прихлынула. Снова я обратился в слух и собрал архивную дань, набираясь терпения, когда придет минута помирить генерала если не с конгрессом или сенаторами, то с Горацией Фергус. Из всех бумаг, переданных мне на этот раз, — а среди них письма начальствующим генералам и даже денежные расписки владельца парохода, перевозившего солдат Турчина по Миссисипи, — из всех этих бумаг я посылаю тебе только письмо Турчина генералу Хэрлбату. Оно писано через несколько дней по прибытии в штат Миссури и показывает, как дальновиден был Турчин».

Штаб 19-го полка иллинойских волонтеров в Миссури. Лагерь Турчина, Пальмира