Полковник Стэнли должен был дать в этом отчет суду.

Он обошел военные обстоятельства оставления Афин; однако свидетельствовал, что владельцы домов были понуждаемы силой уступить свои чердаки мятежным стрелкам: что женщины улюлюкали вдогонку северным солдатам, что благородные леди плевали на раненых и возбужденная толпа забросала несчастных грязью и гнильем, что конные инсургенты привязывали северян пеньковыми веревками к седлу и гнали лошадей вскачь, кричали афинским леди, чтобы они забирали янки на псарню. Эти обстоятельства, заключал Стэнли, объясняют, а отчасти и оправдывают эксцессы, возникшие при втором взятии города. Полковник Стэнли выражал надежду, что заслуги бригады должны на чаше весов правосудия перевесить невольные грехи солдат, разграбление скобяного магазина, съестных лавок и «другие, быстро пресеченные недостойные акты».

В судебном зале не нашлось людей, обрадованных уклончивостью Стэнли: офицеры бригады слишком хорошо помнили об оплошности полковника, которая и послужила потере Афин. Но и обвинителей не порадовал Стэнли: враждебность Афин выступила так несомненно, что и возмездие не казалось преступным.

— Вы намерены возразить Стэнли? — Показания огайовского полковника оскорбили генерала Гарфилда уклончивостью.

— Первыми в город ворвались огайовские кавалеристы, — сказал Скотт. — Мы были в скверном настроении, когда заняли Афины… Очень нам не понравился город, генерал.

— Но вы легко справились с мятежниками, Турчин, — обратился ко мне судья. — Взяли город, и почти без жертв.

— Скотт имеет в виду горожан; в нас стреляли жители.

— Такие лица подлежат военному суду.

— Мы не нашли их, — возразил Скотт. — Двое из них были убиты в перестрелке, но и их трупов не нашлось.

— Никто из жителей не погиб, — доложил суду лейтенант. — Нам предъявили приходские книги: никого в эти дни не отпевали.

— Но именно тогда на афинском кладбище прибавились две могилы! — Это поднялся Тадеуш Драм, за ним повелось обыкновение посещать тихие кладбища маленьких городков.

Гарфилд призвал в зал мэра, и тот объяснил, что накануне сдачи города от лихорадки умерли двое граждан.

— Хотел бы я знать, какого калибра лихорадка засела в их тушах! — проворчал Драм, опускаясь на скамью.

Мэр был один среди нас белоголовый старик, с серыми крыльями бровей над скорбными глазами, — его рот постоянно двигался, жевал, открывался, будто приготовлялся заговорить. Он подолгу не сводил опечаленных глаз с Джемса Гарфилда, всматривался в лицо молодой Америки, — образованной, умной, с хорошими манерами, — искал понимания, защиты от грубого сапога янки, от безродного иммигранта, готового обратить в пепел чужую страну. А ведь газеты Юга вытащили на общее обозрение домашнее белье тридцатилетнего генерала Гарфилда, объявили его уродливым произведением отца-пуританина и гугенотки-матери, писали, что он ожесточился в раннем сиротстве, в грубой жизни пограничного поселенца, что ему к лицу былые одежды рулевого и механика на Огайовском канале, а не мундир генерала, даже и северного.

— То, что я скажу, должно остаться в ваших бумагах… — Джозеф Скотт сделал паузу, дал приготовиться писцу. — Пленных расстреляли. Эти убийства случались и прежде, но в Афинах убийство сделали публичным зрелищем, допустив к расстрелянию жителей.

— Город оклеветан, ваша честь! — сказал мэр огорченно. — В Афинах стояли войска, это их суд и приговор.

— Здесь были ваши сыновья и братья, — раздался голос Надин; зал привык к ее молчанию, и теперь судьи были немало удивлены. — Войска, которые вы призвали на помощь.

— Эта женщина не знает нашей жизни, — сказал мэр с сожалением. — Не знает страданий и доброты жителей моей страны.

— Джозеф Скотт! Чем вы можете подтвердить обвинение? У вас есть свидетели? Назовите имена.

— Я не могу отдать людей кровавой мести мятежников.

— Мы защитим их.

— Сам бог не сделает этого, когда мы оставим Афины.

— Мы не уйдем отсюда, Джозеф Скотт, — сказал штабной полковник. — Север Алабамы очищен, дорога на Бирмингем и Монтгомери открыта до самого Мексиканского залива.

— Военное счастье изменчиво, — заметил Скотт.

— Мистер Скотт прав, — полкового неожиданно поддержал мэр. — Войска Конфедерации должны вернуть себе Алабаму и Теннесси, армиям Востока и Запада необходимо сообщаться…

— Именно поэтому мы не уйдем с берегов Теннесси!

— Уйдем! Хорошо, если не побежим, как Стэнли из Афин. — Я не утерпел, вся горечь отрешения вышла вдруг наружу. — Как может не отступить армия, которая держит в тылу боевые полки!

— Вы осложняете свое положение, Турчин. — Гарфилд сожалел о моей несдержанности. — Не с этой скамьи критиковать старших офицеров.

— Республика дала мне это право.

— А суд отнимает.

— Полковник Стэнли упомянул о солдатах, привязанных к лошадям, — продолжал Скотт. — Они разбились о камни, выжил один солдат. Стэнли полагает, что из домов стреляли мятежные солдаты, но куда они девались?! Конные мятежники полковника Хелма ускакали из Афин; кто же были люди, долго стрелявшие с чердаков? На площади, перед скобяной лавкой, убили артиллериста Моргана. В скобяной лавке не оказалось солдат Хелма, а Томасу Моргану разворотили голову свинцом.

— Кого вы нашли в лавке?

— Хозяина. И неостывшее ружье.

— И как вы поступили с хозяином?

— Дали ему уйти! — крикнул я. — Держали в руках убийцу и дали уйти, не расстреляли перед полком.

— Расстрелять без суда?! Не доказав вины? Он не солдат.

— Нет, генерал, он убийца… Убийца из скобяной лавки, имеющий право на суд присяжных. — Внезапная усталость подступила ко мне, сознание, что нас разделяет крепостная стена и суд не услышит меня и моих слез по Томасу. Слух об убийстве Томаса быстро облетел тогда Афины; город снова был наш, уже начался маскарад лояльности, майский гремящий ливень пролился над Теннесси и Элк-ривер, смывая кровь, и вдруг почти неслышный выстрел, удар свинца из глубины лавки, и тело Томаса на земле, будто влипшее в прибитую дождем пыль, старое пончо, брошенное на его обезображенную голову, доктор Блейк держит Надин, не допускает ее к мертвому. И следы убийцы в нескольких шагах от трупа; отпечаток длинных узких подошв, попятный шаг к магазину; казалось невероятным, чтобы убийца скрылся от толпы волонтеров, а он исчез, растворился, никто не услышал и стука копыт. — Нет! Суд присяжных не для тех, кто убивает солдат из засады. Так все и началось, генерал; солдаты разнесли железное логово убийцы, и его лавка тоже поставлена нам в счет в немалую сумму — шесть тысяч долларов. Кто предъявил этот счет? Убийца? Его жена? Сын? Пусть истец явится в суд! Но он не придет…

— Ваша честь, мистер Эдди в городе, — сказал мэр, его рука была обиженно обращена к двери, будто за ней стоял оклеветанный мною скобяной торговец. — Мистер Корнелиус Эдди, уважаемый гражданин города, допросите его.

Суд прервался в ожидании мистера Эдди. За окнами шумела площадь, но без песен; что-то было угрожающее в приглушенности страстей. Никто не подошел к распахнутым окнам. Сейчас в залу явится убийца: не в наручниках, а с поднятой головой, и мы не сможем отнять у него жизни.

— Что с негром, которого вчера настигли на площади? — Гарфилда тяготило молчание.

— Обычная история, ваша честь, — ответил мэр. — Грошовая кража и жестокая расправа.

— Кто его хозяева?

— Видите ли, хозяин — майор… один из офицеров полковника Хелма, у него имение в Гадсдене, на Теннесси и на Элк-ривер. Трудно установить, откуда эти негры.

— А этот черный жив?

— Его унесли люди Турчина. Если он мертв, то умер без исповедника.

Полковой капеллан подал голос, строгий, раздраженный на всех, кто находился в зале:

— Он христианин и умер, как подобает христианину. Я был при нем.

Свидетелей не пришлось ждать; появился Барни, а следом и скобяной торговец Корнелиус Эдди, пустоглазый человек со скользящей походкой, подлое изделие из светлой, как рыбья чешуя, жести, в сером цилиндре, с пучками серых пыльных волос над губой и у скул и светлыми глазами-бляшками на сизом лице. Можно ли такого убить пулей? Кажется, она щелкнет, пробьет несколько листов тонкого железа, не найдя внутри ни сердца, ни смертной плоти.