Утром, войдя в залу суда, мы увидели Скотта на скамье обвиняемых. Я устыдился своих мыслей: быть может, вчера, избегая встречи, он щадил меня, избавлял от нужды благодарить? И полковые заботы на нем: меня вернули в лагерь опальным командиром опального полка, не служить, а дожидаться приговора, я оставался всю ночь с Наполеоном, Скотт — с полком, близким к возмущению. Случись у нас бунт, вина упадет на меня и на Скотта, а между тем Бюэлл толкал волонтеров к взрыву. Они гордились, что в летнюю кампанию 1862 года проникли на Юг дальше всех полков Севера, отрезая дороги, по которым мятежные армии Миссури, Арканзаса, Луизианы и Миссисипи сообщались с востоком, с Ричмондом и портами Атлантика. Волонтеры уверовали в свою звезду, иллинойсцы шли во главе бригады и во главе всей дивизии Митчела. Я не забыл, как горели глаза моих солдат, когда штабной полковник, тот, что сидит теперь за судейским столом, объявлял им приказ Митчела, бросал похвалы построенным ротам: «Вы наносили врагу удар за ударом с беспримерной быстротой. Пал Стивенсон, в шестидесяти милях от Хантсвилла. Затем вы таким же образом захватили и теперь держите в своих руках Дикейтер и Таскамбию. За три дня операций вы расширили ваш фронт больше чем на 120 миль и нынче утром гром ваших пушек под Таскамбией могли услышать ваши боевые товарищи, что прославили себя победой под Коринфом!» И вдруг все рухнуло, как мост через Бивер-крик. Умолк гром пушек, быстрота сменилась неподвижностью; волонтер остановлен ударом в грудь, оскорблен плевком, объявлен вором и насильником. Никто не обвинен в отдельности, никто не назван, не уличен, а значит, подозревается каждый; отныне мы — парии, изгои и отщепенцы. Бюэлл приказал отвести наши роты в тыл, Митчел медлил, задерживал полк под Афинами, где сотни ненавидящих глаз на каждом шагу творили приговор и казнь. Роты негодовали в лагере за Элк-ривер, появление солдат на улицах Афин было подобно фронтовой рекогносцировке, когда лишь крайние обстоятельства удерживают стороны от выстрелов и крови. Плантаторы и торгаши не смели задевать моих солдат, но презрительный взгляд, кривые улыбки, смешки, кобылье фырканье вслед рваному армейскому мундиру бывали не слаще пощечины. В конце мая Митчел бросил полк на Файеттвилл, на Суиденс Ков, Чаттанугу, Джаспер, Кроу-крик, Белфонтен, Ларкинсвилл, Бриджпорт; и, бог мой как же дрались мои ребята, оскорбленные, оплеванные, изнемогшие среди афинских роз, гелиотропов и настурций! Месяц назад Митчел писал в приказе о беспримерной быстроте, теперь он мог бы написать о ястребином полете, но нет, его писаря сменили перья: пока волонтер брал станции и поезда, депо и провиантские склады, пока он побеждал мятежные роты и банды кавалеристов, писари Митчела отдали свои перья лазутчикам мятежа в Афинах. Мы умножали счет побед; за нашей спиной вырастал фальшивый счет грабежей и насилий. И вот мы, полком, перед судилищем, мы грязны телом и помыслами, отвержены великодушным полководцем Дон Карлосом Бюэллом, чьи приказы надежно охраняют магазины и склады врага и права рабовладения…
Можно было подумать, что бессонную ночь провел не я, а судья Гарфилд; он был раздражен уже в начале душного алабамского дня, его сердила неспокойная, что-то замышлявшая толпа на площади, всадники в надвинутых на лоб шляпах, то и дело маячившие у магазинов, угрюмый Джозеф Скотт, бросивший вызов суду.
— Итак, Скотт, вы не находите за полком вины?
Подполковник стоял перед судьями навытяжку: дело шло о карьере и единственно известном ему способе прокормить семью.
— Пусть высокий суд решит, правы мы или виноваты.
— Ваши люди обвиняются в грабежах и насилии, Джозеф Скотт.
— Преступника должно назвать по имени. Я не слыхал вчера ни одного имени.
И снова за дело принялся штабной полковник Митчела.
— Вы позволяли ротам фуражировку; когда это началось?
— Десятого марта полк во главе восьмой бригады выступил из Файетвилла, взяв с собой двухдневный паек. — Скотт повел речь о том времени, когда он стал командиром полка. — Мы выступили на Хантсвилл по проселочным тропам, шли через крутые каменистые холмы, выбирались из трясин. Ваша честь! — воскликнул Скотт, ободренный воспоминаниями. — Чтобы протащить фургон через болото или поднять на гору, нам приходилось впрягать мулов из двух или трех запряжек, а пушки вытаскивать на руках. Мы шли к Хантсвиллу шестнадцать дней, и на шестнадцать дней — двухдневный паек! Мы покупали продовольствие или брали его у врагов, чтобы утром солдат имел силы подняться с земли…
— А в Хантсвилле? Что вы взяли в Хантсвилле двадцать седьмого апреля?
— Конфедератского майора Кэвэноха, шесть капитанов, трех лейтенантов, кучу солдат и множество трофеев, Голодный волонтер держался в Хантсвилле, как джентльмен; неприятель в таких случаях не церемонится. Джон Турчин назначил полковника Гэзли начальником военной полиции Хантствилла, и спокойствие было восстановлено…
— Значит, прежде оно нарушалось!
— Еще бы! — Скотт пожал плечами. — Выстрелы, галоп кавалеристов, гром пушек капитана Саймонсона, разбуженные жители, женщины, падающие в обморок… И двоедушный мэр: кланяется нам, а горожанам говорит, что пошлет за кавалерией конфедератов и выбьет нас из города. Да, война нарушила спокойствие.
— Но когда дивизия Митчела получила сто тысяч суточных пайков, вы продолжали брать у населения?
— Генерал Хэлик послал баржи нерасчетливо; пайки пришлось уничтожить, чтобы они не достались врагу.
— Ваши люди подтвердили, — сказал, заглядывая в бумаги, Гарфилд, — что после Хантсвилла, в Камберлендских горах, они сжигали дома фермеров и убивали свиней.
— Мы спустились с гор против Чаттануги и отражали непрерывные атаки конных мятежников. У Турчина был список нескольких вожаков — их дома мы сожгли. В бревенчатых домах по пути мы находили женщин и детей и никому не причинили вреда.
— А застреленные свиньи?
— Северный солдат не понял, что эти свиньи хозяйские. — Скотт единственный раз в продолжении суда улыбнулся. — Они полудикие, острогорбые, ваша честь, и бродят далеко от жилья… Смею думать, мы принесли больше добра, чем убытков здешней земле. — Судьи ждали, какое же экономическое добро может принести солдат? — Мы ремонтировали кульверты и дорожные трубы, спасали мосты, политые для поджога дегтем и обложенные хлопком, быстрыми рейдами сохраняли обреченные уничтожению усадьбы лояльных плантаторов.
— А разорение Афин?
— Когда мы вторично заняли город и я увидел трупы замученных солдат, я сказал себе: ты должен сжечь этот город! Пусть и они почувствуют, что идет война…
— И вы приказали солдатам жечь?
— Сожалею — нет! Взгляните в окно — нет!
— А Турчин? Он крикнул: «На два часа я закрываю глаза»?
Джозеф Скотт оглянулся на меня.
— Нет. Джон Турчин не стесняется говорить напрямик… Но почему не вызван сюда полковник Стэнли? В Афинах были замучены и его люди, генерал.
— Штабные офицеры допросили полковника Стэнли, — сказал Гарфилд, — В деле есть его показания.
Полковник Стэнли предпочел бы забыть об Афинах; сожги этот городишко Джозеф Скотт, Стэнли, как добрый христианин, содрогнулся бы, но и вздохнул бы с облегчением. Я оставил его в Афинах, среди роз и присмиревших граждан, с боевым полком и поручил его заботам раненых солдат бригады; среди них был и хорошо сражавшийся Балашов, с пулевыми ранами в руку и в грудь. Стэнли стал лагерем на ипподроме, речи мэра усыпили его, тишина, ночной хор цикад и мирные стада обманули бдительность полковника; он не позаботился выставить пикеты — и на Афины налетели мятежники. Рассветная мгла, огонь двух горных гаубиц с ближних холмов, храп ворвавшихся на ипподром лошадей, и полк Стэнли, который я ценил в бригаде не меньше 19-го Иллинойского, бежал, теряя фургоны и новых раненых. Стэнли отходил на Хантсвилл, уверенный, что уступил превосходящему противнику; полк догоняли отставшие солдаты, они бежали задворками и в страхе рассказывали о крупных силах мятежников. Когда мы вернули себе Афины и вчерашние добровольные палачи снова бросились к нам навстречу, готовые руками обтирать пыль с наших сапог, открылась и правдивая картина бегства огайовцев.
