Скажу к чести Мак-Клеллана: моя критика не поссорила нас: летом 1860 года он завел разговор о моем назначении инженером-топографом в Чикаго. Мы решились на перемену. Жизнь в Чикаго обещала больше интереса, мелькнула надежда, что и Надя найдет поприще для своих занятий литературой. Теперь я возвращал последний долг Маттуну — на глазах у его граждан, из небытия, из белых глубин бумаги, вызывал к жизни образы двух соискателей президентского кресла. Линкольн победно поглядывал из-под руки на далекие пирамиды, Дуглас поспешал за ним. Выбор Линкольна грозил войной, — я понимал это не хуже других; выбор Дугласа усугублял рабство, вынимал сущность из самого понятия республики, ибо республика с добавлением рабовладельческая есть глумление и позор.

Первым в Маттун прибыл Дуглас. Паровоз за несколько миль до Маттуна победно трубил, сзывая его сторонников. Члены штаба Дугласа и он сам с поднятым в руке цилиндром сошли в толпу под звуки духового оркестра. Дуглас прихрамывал, напоминая избирателям о своих заслугах в мексиканской войне; он имел правильные черты лица и выглядел человеком благородным, так что и увидев его я предпочел бы рисовать Дугласа со спины.

Вскоре прибыли и люди линкольновского штаба. Они прыгнули на маттунскую землю, как корсары на палубу взятого на абордаж брига. Они слишком были похожи на людей штаба Дугласа, похожи настолько, что, не знай я одного из них в лицо — эмигранта Густава Кернера, — я бы решил, что всех их набирают на один аршин.

Темнело. Маттунцы сошлись так густо, что шайке воров не составило бы труда обобрать город, но, видно, бог Америки хранил ее детей в часы политического священнодействия. Гремели, пересекаясь, два духовых оркестра, трезвонили колокола маттунской церкви, надрывались паровозы: две железнодорожные компании оглушали друг друга железными глотками. Пиротехники зажгли небо над рощей, стреляли хлопушки, в пламени факелов белел мой прибитый к дубу и до поры закрытый полотнищем рисунок. Тэдди Доусон томился, тревожась опозданием Линкольна, наступил момент, когда и толпа возроптала, но тут-то небо посветлело от огней, и в рощу ворвался фургон, запряженный шестеркой сытых белых лошадей. Из фургона спрыгнул, осев на кривых ногах, человек с зонтиком в руке, в высоченном цилиндре, который пришлось придержать рукой.

Линкольн и Дуглас взошли на подмостки, и Томас сдернул полотно со щита. Толпа увидела сразу двух Линкольнов и двух Дугласов: свет факелов трепетал, в их пламени ожил и рисунок. Линкольн повесил зонтик на ветку дуба и, сняв цилиндр, что-то искал в нем, будто рылся в дорожной котомке, и, не найдя, поднял руку и заговорил, вытягивая из белоснежного воротника длинную шею.

Всего не перескажешь, да и нет нужды; янки подобрали каждое слово Эйби, всякую его шутку, кому надо — найдет. Куда приезжал с речью Авраам, туда являлся и Дуглас, и начиналось представление, а Линкольну только подавай укол поострее. Так и тогда в Маттуне, Дуглас показал рукой на рисунок и закричал:

— Мистеру Линкольну хорошо бы не пирамиды нарисовать, а прилавок: он ведь бакалейщиком был и приторговывал виски!

— Истинно так, друзья, — сказал Авраам, предвкушая потасовку. — Разница между мной и Дугласом невелика: я стоял по одну сторону стойки, продавал виски, а он его хлестал с другой стороны.

Дуглас рядом с Авраамом был богом суровым, запретительным и устрашающим. С большим искусством показывал он, как легко потерять уже обретенное, нажитое, сложенное в склад или на банковский счет, но мало показывал дорог к накоплению новых богатств. Он чаще Линкольна взывал к богу, а это сильный помощник в Штатах — где грех, там и покаяние, — однако не такой сильный, как выгода, жажда движения на Запад, страсть к обращению денег. А старый Эйби, прищурив глаз под карнизом лохматой брови, сбросив кому-то на руки сюртук, Эйби, с грубым лицом дровосека, не смягченным годами адвокатства, звал маттунцев к деятельности. Он сулил им движение и надежду, ратовал за строительство железной дороги к Тихому океану, обещал дать на постройку правительственные деньги, — часть, но большую часть, — вместе с железной дорогой под плуг лягут новые земли, их отдадут даром, за один только труд вспашки и постройки домов. Он завораживал иллинойских фермеров рассуждениями о паровом плуге, о пользе удобрений, глубокой вспашки и отбора семян; и, глядя на него, люди думали, что и Авраам прирожденный фермер и сутулость его, и кривые ноги, и дубленое, в морщинах лицо — от долгих лет хождения за плугом. Он негодовал, что многие должности в стране, от министров до податных агентов и стряпчих, в недостойных руках, что они проданы и стали орудием взятки; а это само собой означало, что с избранием Авраама должности освободятся и попадут на новый аукцион. Линкольн поднимал значение свободного человека, говоря, что он не может оставаться вечно наемным рабочим. Труд, провозгласил он, стоит выше капитала, оттого что труд идет впереди капитала, и, не будь труда, не было бы и капиталов. Он говорил с каждым, каждый слышал его вместе с толпой, но и отдельно, у каждого было чувство, что он понимает Авраама лучше своего соседа, что с ним-то и хотел перекинуться словом Эйби, а не будь здесь его, депутат дровосеков мог бы и миновать Маттун.

Надя слушала Линкольна, запрокинув голову, не отводя взгляда от подвижного кадыка, грозных бровей над добрыми глазами и большого, насмешливого рта. Что-то в ее взгляде было от удивления при встрече с антиподом и от того, что за полным несходством облика крылось и что-то близкое. Я и сейчас помню миг, когда заметил, как Надя слушает Авраама: чувство зависти, глупое сиротство, шутовское желание отстранить Эйби и заговорить с подмостков самому, — вот что поднялось во мне. Когда говорил Дуглас и Авраам стоял, переплетя на груди длинные руки, Надя смотрела не на оратора, а на него, как он вертит шеей в широком воротнике, как утирает большим платком лицо, как жмурит глаза и пятерней разглаживает волосы, как посматривает на часы, вытаскивая их на цепочке из жилетного кармана.

В глупой ревнивой горечи я не сразу услышал, что Дуглас заговорил о рабах — до сих пор кандидаты вели пристрелку из малых орудий, теперь дело шло к взрыву, — голос Дугласа набрал рычащую силу. Он говорил о неграх, но и всякий другой пришелец, хоть и с белой шкурой, рожденный ирландкой или шотландской женщиной, должен был трепетать и помнить, что Америка принадлежит ему не вполне, что у этой земли есть истинные хозяева. Стифен Дуглас подлаживался к здешнему обывателю-янки, настаивал на его преимущественном праве владеть землей, богатствами и будущим Америки. Мы свободные люди, льстил он им, мы равны друг другу перед богом и перед законом, но раб не равен нам, собственность не может равняться своему хозяину. Он похвалялся, скольким немцам и ирландцам дала приют Америка, и тут же, тяжелым плугом, проводил борозду неравенства между истинными детьми Америки и пришельцами.

Линкольн поднял руку и сказал ухмыляясь:

— Как-то я спросил ирландца, зачем он не в Америке родился, был бы и он настоящий американец, даже и на пароход не пришлось бы тратиться. Знаете, что он мне ответил? — Авраам выдержал паузу. — «Клянусь честью, именно этого я и хотел, — сказал бедняга, — но мама поступила иначе!»

Анекдот слегка окропил почву, но дело шло о серьезном, за другим плугом шагал сердитый пахарь. Он объявил толпе, что республиканцы ходят междоусобной войны, восстания рабов, которое окончится невиданной кровью: благородные джентльмены Юга не уступят банде изменников и братоубийство станет неизбежным. Как ловкий матадор, он метался вокруг Авраама, вонзал в него бандерильи, надеясь, что из уст республиканского кумира сорвется неосторожное слово, и осторожные люди отпадут в пользу Дугласа. «Чего же вы хотите? — требовал он ответа. — Вы скрываете истину даже от собственных жен, вы хотите хаоса, богопротивной свободы, разорения плантаторов!»