Вздохнув, вдова положила на стол бумагу, сказав Турчину, что это письмо об отказе от пенсии, он подписал; подписал, как я узнал потом, простую доверенность на имя госпожи Фергус.

Вирджиния с матерью уехали, меня генерал оставил. Он легко выбросил из головы мысль о государственном подаянии, а его рассказ о знакомстве с Линкольном убедил меня, что Турчин не мог поступить иначе. Я запишу этот рассказ и отошлю тебе, а пока посылаю отрывок из памфлета генерала „О республике“ в редакции 1865 года. Прямо со станции я поспешил к Фергусам, попросил показать мне подписанную генералом бумагу и потребовал не допускать обмана… У доброй вдовы ум слишком практический, она долго не понимала меня, а Вирджиния поняла. Юность видела смысл в таких понятиях, как достоинство и честь. Вдове пришлось уступить; она пообещала, что не даст хода бумаге иначе, как получив согласие Турчина. А это — невозможно».

Междуглавье первое — о республике[12]

Республика, воплощающая в себе идею самоуправления, может иметь только представительную форму правления и никакую другую; как правление народа, оно справедливо может считаться лучшим правлением из всех возможных. Однако теории, формируемые великими людьми, испытывать на деле, применять практически суждено людям обыкновенным. А самые идеальные принципы, когда им следуют формально, когда их только механически затверживают, оборачиваются заурядными мерами по исправлению и улучшению. Широкий путь к свободе и эмансипации, промеренный и обозначенный на карте основателями республики, разветвляется на тысячи тропинок узких и эгоистических интересов теми, кто идет вслед за основателями; народ, избирающий своих лидеров, верит в них, долгое время следует за ними слепо, и только потом замечает, что заблудился, и поворачивает назад. Но то, что сделано, сделано, ошибку уже не исправишь, и дьявол, довольный, смеется.

Декларация независимости потребовала предоставления американцам человеческих прав, и на основе составленной конституции родилась республика. Отделенная от Старого Света широкими просторами Атлантика, она не имела сильных соседей с их вековыми монархическими предрассудками, так что ей никто не мешал развиваться так, как ей хотелось, никто не грозил вторгнуться в ее пределы, чтобы задушить новорожденный народ. И монархии, после того, как их удивление при появлении этого чуда-юда прошло, увидев, что эта республика — существо слабое и безобидное, скоро забыли об ее существовании, и Соединенные Штаты Америки были предоставлены самим себе. Политика строгого нейтралитета, избранная правительством, была специально рассчитана на то, чтобы изолировать федерацию от других держав, дабы она могла спокойно наращивать свою силу. За три поколения, рожденных при свободных институтах, страну населили свободные люди, знавшие о монархиях только понаслышке; численность населения страны с двух с половиной миллионов выросла до тридцати миллионов человек, в распоряжении нашего народа — громадная территория и неисчерпаемые богатства.

Но изоляция, столь благоприятствовавшая формированию свободного народа и освоению огромных материальных ресурсов страны, благоприятствовала также возникновению такого порока, как политическая демагогия. Люди, составлявшие нашу конституцию, принадлежали к английской цивилизации прошлого столетия; то были государственные деятели и великие люди; но следующие поколения, создав великолепную технику, почти не выдвинули других таких же великих государственных мужей. А те немногие, которые появились, не имея ни малейшего интереса к иностранным делам или дипломатии, обратили всю свою энергию на дела внутриполитические, на проблемы, еще не отчетливо, но назревавшие в стране. Они соединили эти проблемы и создали политические партии, у каждой из которых были свои взгляды на методы и решения. К противоположным лагерям присоединились толпы сторонников, и между ними началась внутренняя война — война между политиками. Политика сделалась сложной наукой, которую надо было старательно и неустанно изучать. Политические деятели сделались большими мастерами «дергать за ниточки» и плести интриги, а деловые или трудящиеся люди вряд ли хоть что-нибудь понимали в этом искусстве. Политическая наука учила: чтобы добиться каких-то важных преимуществ для данной партии, все средства хороши; свободу слова и свободу печати, которые прадеды предназначали для высоких и благородных целей, правнуки начали использовать для целей грязных. Для разгула демагогии не стало никаких границ; людей вынуждали голосовать так, а не иначе всеми честными и нечестными средствами, не брезгуя ни подкупами, ни мошенничеством. Беззастенчивые политиканы стали подчинять своему контролю темные и непросвещенные массы иммигрантов, чтобы использовать их в своих партийных целях; чувство патриотизма уступило место преданности той или другой партии, политические противники, проникаясь все большей ненавистью друг к другу, сделались настоящими врагами, готовыми не на жизнь, а на смерть бороться за свои интересы. В публичных местах, на собраниях совершались прямые посягательства на свободу слова; в залах заседаний конгресса стали все чаще происходить некрасивые стычки между представителями великого народа; демагогия вырастала в предательство, а предательство делалось откровенно наглым и совершалось в открытую всюду — на частных сходках и в холлах конгресса; а пока политиканы препирались и дрались между собой, народ несся по реке жизни очертя голову, без руля и без ветрил, встречал и преодолевал пороги, и никто не пытался остановить его, предупредить о разверзавшейся перед ним пропасти…

— Мистер Турчин, к вам пришли! — разбудил меня голос посыльного Томаса.

На крыльце ждали трое, с видом заговорщиков после бессонной ночи. При одном взгляде на редактора маттунской газеты Тэдди Доусона, на директора почтовой конторы и мистера Хэнсома — начальника станции, который верховодил в Маттуне отделением молодой республиканской партии, я понял, отчего так поспешно разбудил меня единственный мой служащий, сын хозяйки дома, половину которого перекупила компания Иллинойс Сентрал для конторы: один вид трех знаменитых граждан города привел в трепет юношу.

— Вы нам нужны, Джон! Чертовски нужны! — объявил редактор, пожимая мне руку с чертовской же энергией.

Двое других молчали; их молчание взывало ко мне сильнее слов Доусона. Я застегнул куртку: сентябрь стоял мягкий, но пока нас остужал ночной ветер от Великих озер и равнин Канады. Ветер нес к крыльцу железный крик паровозов, запахи рабочего дыма, масел, сосновых бревен из соседних Айовы и Миссури, красок, щедро положенных Маккормиком на новенькие молотилки и жатки.

— Вы сегодня необходимы Маттуну, мистер Турчин, — подтвердил и директор почтовой конторы.

— Ах, Тэдди, — шепнул я, опасаясь разбудить Надю. — Как я мечтал, что понадоблюсь целому городу!

— Сегодня Маттун станет исторической ареной. Вы первый, к кому мы пришли!

Я покорно склонил голову и сказал:

— Но я не спал, Доусон. Я ночью притащился домой товарным поездом, верхом на миссурийских соснах.

Мы дружили с Тэдди: я за гроши резал ему виньетки и карикатуры, «Маттунский курьер» еще нищ и юн. Тэдди пока не зарабатывал, а проживал свое, он печатал и Надю, ее заметки о женском движении, подписанные N. Т.

— Никаких отставок, солдат! — воскликнул Тэдди. — У свободы не берут отставок.

Станционный начальник — коротышка со сверкающим взглядом больших зеленоватых глаз — смотрел на меня без почтения. Мы служили одной компании; Хэнсом командовал десятками сотрудников, от машинистов и кондукторов до подметальщиков, платил и мне жалованье и никак не мог склонить меня к вступлению в республиканскую партию.

— Свобода! Вчера я побывал на ее развалинах, — охладил я пыл редактора Доусона. — Знаете, Тэдди, где сейчас находится ваш друг Эдвин Рэмэдж?