С берегов Фэбиуса Томас вернулся в Пальмиру не таким порывистым, как прежде, теперь это был с головы до ног солдат и товарищ, лучше которого не пожелаешь себе в беде. «Я справлюсь с этим ружьем, — сказал Томас, когда я вручил ему винчестер убитого мятежника, — вы не пожалеете, что отдали его мне. И простите, мистер Турчин, что я не принял его тогда, у Фэбиуса…» Я пожал ему руку. «Хорошо ли, что я называю вас мистер Турчин?» — «Так говорят многие, а мы с тобой давние друзья». — «Пришло письмо из Маттуна, от матушки». — «Какие же у них новости?» — «О! Мистер Турчин, — оживился Томас, видя мой интерес, — я думал, что все на фронте; ничуть не бывало. Открылся пивной зал, рядом с аптекой, на пустыре. Вторую мельницу поставили, строят дома… Вы не сожалеете, что не взяли в полк редактора Доусона?» — «Каждый должен заниматься своим делом, — твердо сказал я. — Дай ему твой винчестер, и он перестреляет половину фермеров Миссури». — «Зачем же мы воюем, мистер Турчин, если негры остаются при прежних хозяевах, даже таких, как Фицджеральд Скрипс?» — «По мне, и неграм надо дать ружья; так оно когда-нибудь и случится». — «Неграм Скрипса это не поможет; их сам господь не сумеет определить в роты…»

Да, черные рабы Скрипса мертвы, не исключая и двух послушных гигантов, которые стояли у его стремян с господским ружьем и железным вензелем в руках. Сын Скрипса явился с бандой в родительское гнездо, сжег ферму соседа-аболициониста, обруганного Скрипсом хорьком, истребил семью фермера, а открыв, что и негры отца решились бежать, убил их и ускакал вместе с седым стариком в армию родственного им генерала Пиллоу. Военная судьба снова привела нас на ферму, где бригадный генерал Поуп обещал Скрипсу вернуть его клейменых лошадей; во дворе и на току лежали почерневшие трупы: от солнца почернели и белые, — и ничто не закрывало глазу горизонта — все сгорело.

Двое низкорослых мальчиков из роты Пресли Гатри — Джеймс Фентон, по прозвищу «Пони», и Джордж Джонстон, ротный запевала, которого волонтеры прятали внутрь строя, чтобы жители Пальмиры или Ганнибала ломали голову, откуда среди молчащих солдат раздается голос флейты, — даже и эти двое превратились из розовых птенцов в солдат. Когда Фентон только появился в волонтерском депо Чикаго, ротный Пресли Гатри посмотрел на него свысока: «Поищи-ка депо, где набирают роту пони, у меня вон какие рослые лошади». — «Сэр! — сказал Фентон, родившийся в Англии на берегу озера Уиндермир, у шотландской границы. — Бог для того и создал пони, чтобы ломовые лошади увидели, как много ума может поместиться в малом теле!» — «Сколько тебе лет, малютка?» — «Восемнадцать». — «Ну что же, рискну. Если ты еще и хитрый католик, то я не раз пожалею, что взял тебя». Фентон спокойно ответил: «Я принадлежу к англиканской церкви, сэр. Но будь я и католик, как моя мачеха, вам не пришлось бы жалеть: мы не к мессе идем, а на войну».

Многим солдатам подходил срок; будто летние работники, нанятые на ферму, они могли сложить свой инструмент, сдать кучку патронов и побрести к Миссисипи. За рекой земля Иллинойса, свой дом, дымы над кровлями, кровати, еще не вполне отвыкшие от их тел, тоскующие жены; здесь — жизнь впроголодь, на марше, под пулями конных головорезов. И посреди коротких передышек, на рассвете, то и дело кто-нибудь собирался в дорогу, тихо укладывал сумку, разглядывал свое пончо, раздумывал, брать ли рвань с собой или бросить у палатки, прятал подальше скудные доллары и уходил на восток.

Полк изнурился. Ни дня без стычек и перестрелок, без переходов и тщетной погони за отрядами всадников, но поверх голода и ран — бессилие совладать с плантаторами, с подонками рабовладельчества. Изнуренный солдат, с надорванными зноем губами, с потерявшей речь сухой гортанью, приближался к колодезю и находил на нем замок, свежую, нарочно к войне приуроченную дубовую крышку на запоре, и не мог, не смел сбить замок — собственность плантатора. В усадьбе под Уорреном я застал своих солдат у колодезя, хозяин-фермер объяснял им, что воду брать нельзя, вчера его грабила шайка аболиционистов — не рота, а именно шайка — и отравила колодезь. Он хорошо играл роль и, только завидев меня, офицера в высоком чине, сбился с тона, переусердствовал в любезности. Я приказал позвать детей и жену фермера; его смуглое лицо позеленело от страха, но, делать нечего, — позвал, потом я пригласил и негров, поднял из глубины полное ведро и спросил, как он пожелает: мне ли первому пить, его жене, дочери или ему самому? Я предупредил, что если умру, отравленный его водой, то и он с семьей будет казнен. Он не долго колебался, закричал, что умрет первым, он видел, правда, видел, как они сыпали желтый порошок в колодезь! — лучше умрет он и останутся живы его дети и любезный господин полковник. Он. выпил, его вырвало, но не от порошка, от подлого страха, вода в колодезе была чиста.

Я взял у него муку для роты, маис, масло и два стога сена, а ему в утешение выдал расписку. С той поры я сделался особенно суров с врагами республики и Союза — мягкость с ними я счел бы изменой и лучше бросил бы саблю под ноги Поупу, позволил бы сломать ее над моей головой, чем отступился бы от справедливости. С жителей небольших поселений и уединенных плантаторов я стал брать присягу — не оказывать помощи мятежникам, не признавать флагов с белой звездой по синему полю и надписью «Права Юга». Плантаторы присягали не в господских гостиных, а на усадьбе, публично, чтобы и слуга — черный и белый, и вся челядь, и мои солдаты слышали слова отречения от мятежа. Для иных слова этой присяги были как минутный кляп во рту, как чужой плевок, угодивший на язык, как отравленный кусок хлеба, который держишь в зубах, не жуя и не глотая, ибо в нем смерть: такой, не затруднясь, предаст клятву, — но клятва дана, и страх перед возмездием уже поселился в низком сердце; и челядь знает, что господин доступен наказанию, а моему волонтеру — торжество и отдохновение сердца, как при взятии маленького форта. Кто знает, сколько еще волонтеров, набранных в апреле или в мае, мы проводили бы в Иллинойс, если бы не это сознание творимой справедливости, законная сатисфакция гражданина и республиканца.

А в пятницу 26 июля 1861 года на пристани Ганнибала мы узнали о событии, которое уже потрясло страну.

По воле нового командующего всем Западным округом, генерал-майора Фримонта, мы покидали север Миссури; полк прошел крещение малым огнем и назначен был спуститься по Миссисипи к Сент-Луису и южнее, в направлении Кейро, навстречу боевым полкам армии конфедератов. Рядом дышала ненавистью граница Арканзаса, число летучих банд удвоилось, здесь и плантаторы готовы были открыть по нам беглый огонь из своих увитых плющом и розами крепостиц, а регулярным полкам Пиллоу и Прайса распахнуть с поклоном ворота усадеб, двери амбаров, погребов и кошошен. С берегов Арканзаса и Уайт-Ривер слетались сюда ландскнехты рабовладения, любители скорого кабацкого суда и кровавых расправ, они знали, как важна эта земля, где Миссисипи принимает в себя воды Миссури и Огайо, а вместе с Огайо — Теннесси и Камберленда; кто утвердит здесь свои пароходы, канонерки и десантные плашкоуты, окажется в большом выигрыше.

Полк достиг Ганнибала, роты проследовали по просторным улицам к пристани, к гулким доскам дебаркадера и речному склону, откуда так ясно видна вызолоченная закатом иллинойская земля. Мы ждали погрузки на большой пароход с двумя высокими железными трубами, но прежде погрузни мы увидели «Дженни Деннис»; суденышко Шибла вновь пришло из Куинси с солдатами. Я был озабочен; приближаясь к главному штабу Запада, я шел и к своей казни; генерал Поуп требовал моего отрешения, а новый командующий Фримонт был оригинал, легенда во плоти, человек, не меняющий своих решений, кумир нации, едва ли не вровень с Линкольном.

Шибл помахал мне фуражкой с верхней палубы, исчез из виду, и я увидел его, пробивающегося по забитому людьми трапу: разгоряченный, он бежал ко мне.