— Вы спорили, полковник, а на деле как обернулось! — закричал он. — Такой измены даже и я не мог предположить. Говорят, нашлись молодцы, которые пробежали от Булл-Рэна до Капитолия, не ступив на землю, — по одеялам, по ранцам, по шинелям, мундирам, по прикладам брошенных ружей, по хвастливым вашингтонским газетам… — Его трясло, а я ничего не понимал. — Святой господь! Вы ничего не знаете? Как и все доблестные офицеры нашей армии, полковник Турчин делает свое дело, предоставив высшим чипам продавать республику! Куда вы увозите их, — притворно удивился он, — кто будет охранять черную собственность плантаторов?

— Мистер Шибл!

— Нас предали при Булл-Рэне! — Он уронил бороду на грудь. — Сражение можно было выиграть, а его проиграли. Мак-Доуэлл имел на десять тысяч солдат больше, чем мятежник Борегар, но войсками надо руководить, а это труднее, чем щеголять в генеральском мундире.

Шибл рассказал о разгроме потомакской армии, об ошибках Мак-Доуэлла и Паттерсона, о панике и о потрясенной стране.

— Теперь они станут стягивать войска к Вашингтону; надо ведь защитить недостроенный Капитолий! Они никогда не поймут, что это не война, а грызня из-за клочка земли, только оттого, что по случайности его назвали Вашингтоном или Ричмондом. Если я в кого и верю, так во Фримонта, он вояка, он не из столичных говорунов. И генерал Грант нагнал тут страху на мятежников…

— Генерал Грант? — Я не знал о его повышении.

— Улисс Симпсон Грант!

Улисс Грант поднялся еще на ступень, поднялся быстро: военная судьба не всегда столь справедлива. Я не завидовал ему, а только подумал, как разно сложилась наша служба: капитан Грант стал бригадным генералом, а полковник Турчин всякий день просыпается с опасностью быть отстраненным от полка.

Шибл заметил во мне озабоченность.

— Поднимемся ко мне, Турчин, пропустим по стаканчику.

— Я не пью, капитан.

— Знаете, кто еще не пил? В рот не брал?

— Многие, я надеюсь.

— Джон Браун! Он единственный, кому я прощал трезвость.

— Простите и мне, Шибл.

— Но я выпью за ваше здоровье; Браун и этого не позволял.

Мы зачем-то обнялись. Борода Шибла задела, мою щеку, я подумал, что он не так уж суров, а жизнь его трудна.

Я стоял у трапа, мимо шли навьюченные солдаты, проносили на судно мешки и тюки, свернутые палатки из пропитанного каучуком холста, патронные ящики; вкатили три пушки — подвижную батарею, приданную полку в Ганнибале, несколько деревянных коробов с карабинами Кольта и Минье, патроны к ним обещали дать в Сент-Луисе. Уже при свете факелов вступили на трап лошади и мулы, ездовые проносили на руках тяжелую ременную упряжь. Командиры рот задерживались около меня, и каждый справлялся о Булл-Рэне. Но неисповедимы пути человеческие; нашему полку Булл-Рэн сослужил добрую службу — около двухсот моих волонтеров в Ганнибале вступили на пароход летними солдатами, просроченными или при конце срока, а на пристань в Бердс-Пойнт они сошли волонтерами всей войны и покрыли — живые и мертвые — славой знамя полка.

Наступил жаркий август. Мятежный генерал Пиллоу собрал крупные силы на юге Миссури, вокруг Нью-Мадрида, и нам не пришлось высадиться в Сент-Луисе, Фримонт решил стянуть как можно больше войск в Бердс-Пойнт, и мы две недели не выходили из жестоких авангардных боев, отбрасывая полки Пиллоу. Волонтеры, обученные самостоятельному бою на севере Миссури, сделались неудобным орешком для неприятеля. Мятежники имели пушки, но ядерные, мои били картечью; артиллеристы подпускали неприятеля близко — даже и новообращенный артиллерист Томас укрощал молодое нетерпение. Полк не изменил своему правилу — приводить к присяге плантаторов, и на юге штата мои действия вызывали такие вопли, что, окажись Белый дом поближе к Миссисипи, его колонны рухнули бы от проклятий. Черный список наших прегрешений рос, но полк хорошо сражался, и генералы терпели. И не то что терпели: после Норфолка нас посылали в самые рискованные места, испытывая меня и моих солдат, словно награждая меня тычками: ты горяч, так вот тебе и дело погорячее; тебе неймется, так иди же вперед, иди всякий день, дерись и дерись, чтобы на пустяки, на дрессировку плантаторов не оставалось и часа. Они думали досадить нам, а мы рады, — не для того ли солдат идет на правую войну, чтобы сражаться! В эти дни на разбойном аукционе рыцарей Юга цена моей головы подскочила вдвое, но, чтобы получить куш, кто-то должен был еще добраться до меня и отделить голову от туловища.

Разведка донесла, что левое крыло армии Пиллоу движется на Даллас и Джексон, готовя удар на Айронтон, и вот наш полк снова в Бердс-Пойнт, грузится на суда, поднимается по Миссисипи и от станции Салфер-Спрингс спешит поездом к Айронтону. И тут полк в авангарде, на этот раз экспедиционного корпуса генерала Прентисса, за нами пять полков, артиллерийская батарея и конный резерв, мы идем в направлении Далласа и Джексона, встречая слабое сопротивление мятежников. Только однажды под Джексоном полк принял длительный, неудобный бой, нас атаковали с разных сторон, яростно, я терял людей, под угрозой оказались обоз и пушки, — остальные полки Прентисса двинулись на Кэйп-Джирардо, убедившись, что Пиллоу пренебрег Айронтоном.

В этот день явились ко мне ревизоры генерала Поупа: провиантский комиссар в чине майора и его ассистент, лимфатический юноша, с печальными, водянистыми глазами. Их появление среди загнанного, отбивающегося полка походило на чудо: два офицера в блистающих мундирах, на свежих лошадях — майор на гнедом жеребце, лейтенант на белой кобылке, — и ни соринки на них, ни пылинки, словно земная тщета и грязь пропускали их, раздавались в стороны, как некогда раздалось море перед Моисеем. Майор любезно допрашивал меня, терпеливо дожидался, когда я закончу неотложные дела.

В гроссбухе его ассистента записано все: каждый галлон бобов, сало и солонина, мука, всякий мешок сухарей, фунт кофе, сахар, свечи, мыло…

— Разумеется, вы не подбивали общего итога, — сказал майор. — Командиры полков редко озабочены общим счетом.

— Я вам предоставляю сделать такой счет.

— Но вы брали продовольствие и у фермеров?

— Брали — дареное. Покупали у тех, кто склонялся продать. Конфисковали — при крайней нужде.

— Кажется, нужда не оставляла вас во все дни.

— С вашей помощью, провиантский комиссар! — не остался я в долгу.

Это был невозмутимый офицер; ни тени недовольства, тот же пристальный взгляд умных, сочувствующих глаз, ровный голос, считывающий со списка наши прегрешения — лошади Фицджеральда Скрипса, чужой маис, масло и сахар, солонина и патока, бык, отправленный в ротный котел, облегченное картофельное поле… Все подсчитано, будто свора писцов шла по нашему следу.

— Прикажите лейтенанту записать и новое, — сказал я, — все, что взято под Бердс-Пойнт, Норфолком и Салфер-Спрингс.

— Мы это сделаем, когда роты выйдут из огня.

— Тогда вам придется ждать конца войны; видите, за мной снова скачут.

Приближался лейтенант Мэддисон, но на лошади Говарда.

— Что с капитаном?! — бросился я к Мэддисону.

— Все хорошо, полковник, — Мэддисон улыбался, у меня отлегло от сердца. — Они выехали из леса с фальшивым федеральным знаменем. — Он выхватил из-под расстегнутого мундира помятое знамя, — И вот оно у нас, а я без лошади.

— Вы сохранили седло? — спросил я Мэддисона. — Тогда расседлайте жеребца, — я указал на гнедого, — и с богом!

— Господин полковник! — Майор не верил, что такое возможно.

— Исполняйте, Мэддисон! Я конфискую его для нужд войны.

Майор переводил яростный взгляд со сброшенного в траву своего седла на удаляющегося лейтенанта.

— В ротах должна была скопиться изрядная сумма экономии, — сказал он, показывая недюжинную выдержку.

— Ротные деньги не подотчетны мне.

— Но там, где идет речь о злоупотреблениях…

— Не спешите объявлять войну моим ротным, — прервал я его. — К ночи, если они съедутся, бросьте им в лицо свои подозрения, но поостерегитесь, прошу вас.