— Ни разу не жалели, что взяли девятнадцатый?

— Я доволен солдатами. Но последнее слово за войной.

— Здесь трудно. Особенно трудно без кавалерии. И трудно тому, кто ждет войны по правилам.

Он опасался задеть меня, но видел во мне именно такого офицера, европейской дрессировки.

— Вы не требовали кавалерии? — спросил я.

— Вот вам мой совет, Турчин, — избегайте генералов. Сами возьмите себе всю возможную меру самостоятельности. Старайтесь не писать им, снимайтесь с места за несколько часов до того, как вам пошлют офицера со штабным пакетом.

— Как угадать?! — развел я руками.

— Тут и лежит талант командира: вовремя учуять не только неприятеля, но и штабной пакет. В Миссури нужна особая осторожность, здесь теряешь занятый город сразу, когда еще не весь обоз выбрался из него, — так что и обозу нельзя без оружия. Не судите по Ганнибалу или Пальмире, тут дыхание Иллинойса.

— Даже и в Пальмире не слишком много сочувственных глаз.

— Одни хотят отделения от Союза, другие покоя, чтобы запретили войну севернее тридцать шестой параллели. — Он неожиданно спросил: — А бывший полковой, Башрод Говард, не оставил полк?

— Его рота из лучших.

— В Миссури трудно продовольствоваться, — сказал Грант, приготовляя новую сигару взамен полетевшего из палатки окурка. Мне показалось, что мыслями он все еще в лагере Лонг. — Научитесь брать, не плодя слишком много врагов, и полдела сделано. Мы пренебрегли кавалерией и еще поплатимся за это — а ведь лошадь накормить в Миссури ничего не стоит. — Он поднялся, — И все-таки жить можно, уж раз драка, проторчим в седле до конца.

Грант не успел уйти, к палатке шумно и крикливо подступила ватага волонтеров-ирландцев. Они наперебой требовали справедливости, попрекали меня, что в полку потакают протестантам, — эти порядки завели адъютант Чонси Миллер и квартирмейстер Уэзерелл, — если протестанту вышел срок, его провожают, как сына, а католика выпроваживают, как нищего. Орали дурно, как на пьяном толковище, особенно двое: Барни О’Маллен и Дэфид Киллер — законник, золотушный отчаянный парень в небольших круглых очках. Грант смотрел на ирландцев с хмурым удивлением.

— Я сам отпускаю каждого волонтера, — сказал я спокойно. — И не делаю различия ни по религии, ни по языку.

— И вас обманывают, полковник! — крикнул Барни.

— Пусть выйдет вперед, кто сам видел переплаченный доллар или хотя бы цент в руках протестанта.

Вышел Киллер.

— Разве углядишь, как маленькая монета падает в чужой карман, — усмехнулся он. — Черные дела вершат ночью.

— Ирландцы воюют, а командуют протестанты!

— А теперь назовите: кто из католиков ушел без денег?

— Мигуэль! — напомнил Киллер.

— Испанец! Испанец! — крикнули разом несколько человек,

— Вот вы и показали свою ложь! Испанец ушел вдруг, при посадке на судно, не захотел в Ганнибал, где нас ждала касса. И разве все ирландцы — католики?

— Хороший ирландец — католик!

— Ирландцы — сеют, а урожай кому?!

— Ирландцы! Ирландцы! — не удержался Грант. — Послушаешь вас, так ирландцы спасли мир, вроде тех гусей, что не дали погибнуть Риму! Повоюйте прежде, получите ирландскую пулю в зад и поймете, что ирландцев везде хватает, и в католиках и в протестантах, и на Севере и на Юге.

— Давно ли он к нам в полк набивался! — Их обозлил Грант.

— Быстро ты в полковники выскочил!

— У нас дивизии покупают, а эполеты и подавно!

За спиной Барни и Киллера распалялись десятка два крикунов, дело принимало плохой оборот.

Грант — гость, но он шагнул к ним, чуть не потерявшись среди рослых волонтеров.

— Полки и дивизии у нас покупают, а что поделаешь; вот и вы разговор с денег начали, денежные люди и снаряжают солдат. И генералом я буду, если не убьют, что тут плохого?

— А то плохо, что мне генерала никогда не присвоят! — крикнул Барни.

— Во всей армии Союза не найти другого полка под командой безбожника, — сказал Киллер; волонтеры не видели меня на службах Конэнта.

— Ошибаетесь: немецким полком командует Геккер, — поправил я его. — И не один Геккер такой.

— Говорят, и Линкольна силком затащили в церковь, — объявил Барни. — Библию-то он вытвердил, чтобы щеголять в судах, а бога не чтит.

— Я презираю тех, кто делает различия между людьми по крови или по вере!

— Чем-то же люди отличаются друг от друга, — упорствовал Киллер.

— Совестью! Отвагой. Умом. А там хоть в аллаха верь.

— Пусть в аллаха, лишь бы с богом в сердце.

— Будет ли нам удача, если полковой против бога!

Вход в палатку открыт, видны две койки, женское седло, брошенное на соломенную подстилку.

— Может, здесь и дьяволу служат! — Барни показал внутрь палатки. — Откуда изгнали господа, там дьяволу просторно.

— До сих пор я без денщика; больше ждать нельзя, завтра мы атакуем лагерь мятежников. — Я говорил спокойно, заразившись от Гранта. — Иди ко мне в денщики, Барни, приглядись к бесовской жизни.

— А что — пойду! — не потерялся ирландец.

— Только уговор: куда я с чертом, туда и ты со святым Патриком — хоть на штыки и на картечь.

Я провожал Гранта, полковник лукаво поглаживал лицо в тусклой, с редкой проседью, бороде.

— Не огорчайтесь, Турчин, — сказал он, дожимая мне руку. — Вспомните девиз на нашем гербе: Е Pluribus Unum[17]. Не знаю я работенки труднее, чем из многих делать одно; на это жизни не хватит.

— Мне бы поскорее второй бой! — вздохнул я.

— А первый? — удивился Грант.

— Первый не в счет. В первом зеленый волонтер дерется сослепу. Мне второй, второй нужен.

Я выслал разведку под Маршаллс Миллс, выслушивал горожан и фермеров, возивших свои произведения на рынки Пальмиры, Ганнибала и Вудланда, и сложил себе довольно полное представление о мятежниках под Маршаллс Миллс, силою до двух полков. Они выжидали, опасаясь напасть на Пальмиру, а я не стал ждать, нанес удар всем полком, имея и при этом одного волонтера против двух головорезов, стрелявших с седла и без остановки. Я поставил роты так, чтобы рядом с новичками атаковали неприятеля чикагские зуавы и все те, кто весною уже дрался у Кейро, под командованием генерала Свифта, участвуя в марше, известном как большой поход по грязи. Совет Гранта пришелся впору: на исходе ночи, перед выступлением, я отправил в штаб донесение, что завтра поутру атакую лагерь сецессионистов, отправил с уверенностью, что генерал Хэрлбат вскроет мой пакет, когда уже разгорится бой на берегу Фэбиуса.

Пикеты с ночи закрыли почтовую филадельфийскую дорогу: к Маршаллс Миллс мы подошли скрытно, с трех сторон, и мятежники понесли бы жестокие потери, будь Фэбиус глубже и шире. Лагерь мятежников стоял у песчаных бродов; поднятый нашими залпами с трех сторон, неприятель бросился к Фэбиусу, взбаламучивая реку тысячами копыт и отстреливаясь на скаку. Мятежники оставили нам палаточную парусину, кострища, несколько кухонь, напуганную кучку миссурийцев — прислугу, согнанную в лагерь, — и трех убитых.

Чикагские роты досадовали на бегство неприятеля, вкус победы только коснулся их губ, а новички ликовали, носились по взятому лагерю с горящими глазами, входили в Фэбиус, будто угрожая мятежникам преследованием, а на самом деле наслаждаясь речной прохладой, чистой водой речушки, которая, вскоре соединясь с другой рекой, отдаст себя Отцу Рек. Вот благословенный час, когда и ворчуны, и мизантропы радуются, как дети, счастливой жизни, летнему дню, сочной прибрежной зелени; когда они обнимаются, забыв о том, кто протестант, а кто католик; когда и негра охватывают дружеской рукой.

Успех под Маршаллс Миллс не обманывал меня, мы только выбили противника из живописного лагеря. Это понимали и офицеры; стоя на плесе Фэбиуса и оглядывая зеленую равнину за рекой, они горько досадовали, что не имеют лошадей для своих солдат.