— Чего же вы молчите! — не давал я старику войти в ровное дыхание. — Ответьте нам, вы гражданин Соединенных Штатов?

— Не совсем так, полковник, — начал он хмуро, сжимая правой рукой задрожавшие пальцы левой и собираясь пуститься в пространности. — Я, видите ли…

Уже я истинно презирал его и обратился к старику грубо:

— Ну, так ступай, обратись к своему консулу, чужестранец, пусть он займется твоим делом. — И я повернулся к нему спиной.

Послышался скрип рессор, свист кнута, всхрап буланого, и двуколка понеслась прочь.

— Вы проводите меня, полковник, — сказал Джон Поуп.

Этот человек умел держаться; передавали об его крутом, отчаянном нраве, но он умел держаться, как немногие. Он выказал неудовольствие, пожалуй, только одним: Поуп не попрощался с Надин. Мог ли я иметь за это сердце на Поупа? Сотни офицеров, равных мне и выше меня званием, расстались с женами на годы, а при несудьбе и навсегда, — Надин со мной. Они жили по правилам — я из правил вышел. Мы ехали мимо стрелков в учебной цепи, мимо солдат Джеймса Гатри, разивших штыками соломенных врагов, потом зной сменился прохладой, даже и кони глубоко вдохнули воздух тенистой дубравы.

— Полк давно в соприкосновении с мятежниками? — Он и сам знал ответ: у Поупа не то что полк, рота была на счету.

— Восемь дней. Четырнадцатого июля мы прибыли в Ганнибал; первые два дня шли мелкие стычки, восемнадцатого я атаковал четырьмя ротами лагерь вблизи Пальмиры. Без кавалерии и артиллерии мой полк оказался разбросан по всему району расположения противника. Я писал об этом Хэрлбату.

Поуп придержал лошадь, опасаясь, что я слишком удалюсь от лагеря. Он взял у офицера карту графства Марион, разглядывал ее, будто проверял дорогу, потом сложил карту и протянул мне.

— Вы просили карту, извольте, вот она. Вы много пишете Хэрлбату, — попрекнул меня Поуп. — Успевает ли он прочесть?

Это был вызов: шутливый наружно, но вызов.

— Пишу только по крайней нужде.

И тут Поуп перешел к выволочке:

— Сегодня вы отвратили от Союза Фицджеральда Скрипса.

— Он никогда не колебался в выборе флага. Я заставил его уважать Союз.

— И ненавидеть.

— А он и явился с тем, с чем уехал от нас: Скрипс закоренелый рабовладелец.

Генерала прорвало: он заговорил быстро, останавливая меня от возражений отстраняющим движением руки:

— Как это вы быстро рассудили, полковник! Вы сами только что удостоились чести гражданства, но отказываете в нем пионеру штата. Вы, как стряпчий, ловите на крючок джентльмена, нарушая при этом закон. Полковник Турчин! Вы вернете Скрипсу лошадей, запретите офицерам продовольствовать солдат за счет фермеров — иначе все мы окажемся на пороховой бочке. И негры, негры, негры, — повышал он голос, — им не место в полку. Надо делать различие между домашним бытом и полком! — сказал он, намекая не на одних негров.

Он ускакал моим недругом, обидчивым, несправедливым к каждому моему приказу, недругом навсегда.

Я спешился, чтобы не сразу вернуться в лагерь, и двинулся в обратную дорогу; с поводьями в руках, со злыми, не видящими леса глазами, бормоча ругательства, от которых не поздоровилось бы Джону Поупу, если бы он услышал и понял мои донские глаголы и прилагательные. На лесной дороге меня караулил Фицджеральд Скрипс: он возвышался в седле на обочине, отведя рукой дубовую ветвь. У его стремян — по обе стороны — стояли обнаженные до поясы негры: у одного в руках дорогое ружье, у другого странное железо. Я бы и подумать не мог, что старик в полчаса прискачет к себе на ферму, сменит двуколку на седло, серый тонкий костюм джентльмена — на бриджи и охотничью куртку и успеет в дубраву,

— Я клеймил своих лошадей, полковник, — сказал он небрежно, глядя на меня сверху вниз. — У меня правило: всякую свою живность, всякую собственность, которая могла бы сбежать, — клеймить.

Я старался думать о пустяках, разглядывал серебро его шпор, ружье, должно быть не французское, а немецкого ружейного мастера, с пересолом в чеканке и инкрустациях.

— Случается, скупцы и кур клеймят, — заметил я.

— Когда живешь среди воров, приходится об них руки марать. Прежде у нас жили спокойно, а потом развелись хорьки, предатели, подлые plebs romana[16], Откуда их дьявол несет, полковник?

— Спроси у черных слуг, где украли их?

— Они родились на моей ферме; я о белом, непрошеном дерьме.

— Это уж как нос устроен: иные джентльмены ничего, кроме дерьма, не чуют.

Скрипс протянул руку, и негр вложил в нее темное, крученое железо, — я увидел изрядную монограмму, две связанные из железа буквы «F» и «S» — Фицджеральд Скрипс.

— Вот мое клеймо! — похвастал он, держа железо монограммой против моих глаз. — Захочу, поставлю его и на них. — Он прижал монограмму к черной груди слуги.

Лица негров оставались теми же: закрытыми, с выражением покорности, словно окаменевшей почтительности.

— Я могу их клеймить и продавать, хоть бы ваш иллинойский стряпчий изблевался проповедями и прокламациями в Вашингтоне. Они мои псы.

Я прыгнул в седло, не поспешно, не роняя достоинства.

— Во всяком народе есть те, кто прозревают первыми, и есть раболепные.

— Вернешь мне моих лошадей, — сказал он хрипло, горюя, что выпускает меня живым. — Я показал тебе клеймо, не вздумай поменять лошадей.

Я подобрал поводья и сказал ему напоследок:

— Живи спокойно, чужестранец, и береги баранов от ротных котлов, я не дам солдатам голодать!

Я услышал проклятия, щелчки курков, — Скрипс испытывал меня, — ждал выстрелов; шли растянувшиеся во всю длину оставшейся дороги мгновения, и только глухой стук копыт по дерну раздавался в дубраве. Дорога свернула на опушку, я пришпорил коня и примчался в лагерь веселый, будто генерал Поуп обласкал меня и пообещал бригаду.

Но я забежал вперед и не сказал вам важного: прежде Скрипса, прежде генерала Поупа была встреча с Грантом. Надо же, чтобы в тот единственный день, когда возмутились волонтеры, рядом со мной появился полковник Грант. Я не обмолвился: не капитан, а полковник Грант. Еще на «Дженни Деннис» я услышал от судовладельца Шибла, что лучше других дерутся в Миссури два союзных офицера — генерал Лайон и полковник Грант. Тогда я усомнился, о том ли Гранте он говорит, — оказалось, о нем; при первых же подробностях я узнал Улисса Гранта. В Пальмире он стоял передо мной, исхудавший против июня месяца, морщил в мимолетной улыбке страдальческое лицо скептика, пожал мне руку, потом завел свои цепкие, худые руки за спину, под расстегнутый, достигавший ему ниже колен мундир. Шляпа на нем старая, загнутая спереди, и мундир казался старым, ношеным, и такие же брюки, пущенные поверх сапог; на обшлагах и на груди остатки сигарного пепла. Не будь на нем новеньких, еще не поблекших эполет, я бы поклялся, что Грант только что сошел с коляски губернатора Иейтса в лагере Лонг.

Мой полк прибыл в Пальмиру, чтобы сменить Гранта и вместе с резервистами Ганнибала и Сент-Джозефа охранять железную дорогу на всем ее протяжении от берегов Миссисипи до границы с Канзасом. Грант еще не выигрывал сражений, о которых услышал бы мир, — федеральное знамя не знало пока таких побед, — но он вонзал свою лопату землекопа глубоко и миля за милей расширял земли Союза. Успех Гранта лежал в нем самом: он был работник, ясная голова, воля и военный талант. О нем не грех сказать, что он был рожден выиграть те сражения, какие выиграл; он не спотыкался на чужой ниве, как Мак-Клеллан, а пахал свою.

Мне показалось, он пришел не по службе, а по приязни, отослал денщика с лошадьми и остался со мной в палатке. Лишнего не спрашивал: умные глаза обозрели внутренность палатки, вторую койку, с женскими башмаками под ней, стол с многими бумагами, но без штофа и рюмок, так привычных в бивачном жилье старшего офицера.

Мои поздравления Грант принял с вытянутым лицом и, поджав губы, спросил: