Я оценил его слова, ум был с ним, но сердце спешило расстаться, отдать майора журналистам, пожать руку Джозефу Скотту, и поскорее к Надин, которая не вышла встречать меня.

Тишина на тенистой веранде, тишина в доме, беззвучное шевеление белого тюля в окне, предвечерние голоса птиц в саду. Я позвал Надин, она не откликнулась. Позвал громче, уже в дверях, голос отозвался во всех закоулках дома, и снова тишина. Дом нетронутый, без следов насилия или поспешных сборов. В спальне Надин, в шкафу, висел ее армейский мундир. Исчез дорожный саквояж, два платья, пальто и коричневые, шнурованные высоко ботинки.

На столе я нашел записку.

«Душа моя, Ваня! Я уехала, чтобы помочь тебе. Не сказалась наперед; знаю, ты не позволил бы, хотя то, что я делаю, — не худо, а хорошо и чести нашей не уронит. Тяжело мне нарушить твой запрет, но еще тяжелее видеть, как они палачествуют над тобой. Обо мне не тревожься, моя жизнь в безопасности, хочу, чтобы и над тобой не было туч; мы с тобой одна жизнь, одна мысль и дыхание одно…»

Не таков я был в ту пору, чтобы смиренно принять ее отъезд; тяжелая кровь помрачила мысли, неблагодарным представился мне мир вокруг. Опустошенный, полый мир, с вынутым смыслом, чужие улицы, чужие солдаты, офицеры, рыскающие между ложью и истиной, между карьерой и честностью… Бросить все — чужой дом, суд нечестивых и неизбежный приговор, — все бросить и поспешить в Чикаго. Она уехала в Чикаго, это несомненно: где бы ни оказался Иллинойский полк, мы — вассалы Иллинойса.

Медилл сообщил мне, что я опоздал на дневной поезд и нужно ждать утра. А утром приехал майор с солдатами; оглашение приговора требовало торжественности. Квентин Конноли поразился моему виду после бессонной ночи: налитым кровью глазам, всклокоченной бороде — и открыл мне приговор. Суд решил, что я виновен в поведении, недозволенном офицеру, но не сделал ничего такого, что не приличествовало бы джентльмену, а также признал меня виновным в поступках, которые наносили ущерб должному порядку и военной дисциплине. Суд приговорил меня и подполковника Скотта к увольнению от военной службы.

— Шесть членов суда рекомендовали помиловать вас, Джон Турчин, — сказал Конноли. — Они нашли, и это записано в приговоре, что проступки совершены в нервной обстановке и были скорее упущением, чем преступлением. Однако Дон Карлос Бюэлл приказал привести приговор в исполнение.

— Я свободен и могу ехать в Чикаго?

— Выслушайте приговор, и тогда — в Чикаго, куда угодно.

— Кроме Юга, майор! Кроме мятежного Юга, — сказал я не без гордости. — Кажется, только там еще знают мне цену.

Я снова переступил порог штаба, чтобы стоя выслушать уже известный мне приговор.

Штаб роты «К» 19-го Иллинойского полка.

Первый мост к югу от станции Рейнолдс.

Дорогая мама,

Твое письмо получил, стало быть, его не успели перехватить войска Джона Моргана, которые последние 4 или 5 дней занимали Галлатин и перерезали на это время связь между Луисвиллом и Нашвиллом. Нет нужды спрашивать, «почему» не утихомирят Моргана и «когда», наконец, это сделают. Генерал Бюэлл, с его политикой бархатной перчатки, использует все свое влияние, чтобы выбросить со службы энергичного Турчина. Можешь себе представить наши чувства, когда мы узнали, что военный суд приговорил уволить Турчина из армии. Вчера он выехал в Чикаго, и от расположения роты «А» в семи с половиной милях от Хантсвилла до места, где стоит наша рота, ребята выбегали, завидя его, и махали ему вслед руками, пока он не скрывался из вида. Там, где поезд стоял дольше, Турчин обменивался рукопожатиями с солдатами. Часто он с трудом сдерживал слезы, видя такую привязанность к нему его бывших подчиненных, которая только выросла, а не уменьшилась после того, как с ним случилось такое горе. Значит, его по-настоящему любили, если, завоевав такую к себе привязанность всех, кем он командовал, он сохранил ее по сей день…

Хантсвилл укрепляют, но только для того, по-моему, чтобы давать работу неграм и платить их хозяевам. Здесь все того мнения, что нам в этом районе не удержаться. Мятежники, вероятно, хотят заполучить в свои руки негров Теннесси и Кентукки. Не знаю, удастся ли им это сделать. Когда я ездил в Нашвилл, то встретил случайно г-на и г-жу Темпл и был представлен. Она сейчас в Хантсвилле.

Генерал Бюэлл приказал капитану Гатри вернуться в его роту и ждать там замены. Еще ни в одном полку, как в нашем 19-м, стольких людей не назначали в другие места. Кому только он не поставлял квартирмейстеров, комиссаров [20] , клерков. Брали из него и офицеров в другие полки. Причина, я думаю, в том, что поскольку наш полк был сформирован одним из первых, в него записалось, не дожидаясь назначения, больше интеллигентных людей, чем в другие полки.

Теперь всем офицерам и рядовым приказано вернуться в полк, и состав его увеличился по сравнению с тем, что одно время было. Правда, надо сделать исключение для некоторых рот, где люди, не придумав другого способа выразить свое неудовольствие существующими порядками, дезертируют и уезжают в Чикаго.

Передавай всем дома от меня привет, твой любящий сын

Дж. С. Джонстон.

«…Люди, бесстрашные в виду неприятеля, не имеют мужества возвысить голос гражданина. Лучше бы Ормсби Митчел не появлялся у нас в Хантсвилле, у меня остался бы образ решительного генерала и ловца военной удачи; теперь я знаю, что он еще и расчетливый департаментский искатель. Услышав, что я не буду допущена в трибунал, я сказала, что уеду, и назвала Чикаго. Не осуждай меня за скрытый отъезд: ты дал мне убеждение равенства, позволь же мне действовать с прямотой республиканца. Я знаю, в ярости ты бормочешь ужасные донские ругательства, но вспомни и то, как тяжело мне.

В мыслях я уже подъезжала к Мичигану, стучала молотком в дверь чикагского дома губернатора Йейтса, но в руки ко мне попал твердый клочок бумаги, три года пролежавший в нашем сундучке. Визитная карточка адвоката Иллинойс Сентрал Авраама Линкольна! В Маттуне он шутя предложил свои адвокатские услуги, если нас снова заподозрят в изготовлении фальшивых банкнот. Чикаго забыт, я еду в Вашингтон, к президенту; ты добывал республике чистое золото побед, Бюэлл объявил его фальшивой монетой, пусть адвокат, сделавшийся президентом, защитит нас.

И вот я в Вашингтоне, одна, в пансионе неподалеку от Арсенала. Окрестности Вашингтона и сама столица — военный лагерь. Повсюду ротные костры, полыхание факелов, — поезд пришел в темноте, — трубы, играющие вечернюю зорю, изрытая земля, насыпи, черные силуэты батарей, заметное даже и в сумраке движение и неподвижные громады фургонов. При свете дня теряешься среди армейского Вавилона; солдаты, конные отряды, обозы, открытые склады, в лихорадочном, как на речных пристанях, действии, блестящие офицеры и нарядные, возбужденные пороховым воздухом дамы. Из города видна армия на берегах Потомака, белые спины палаток — их тысячи! — дымы костров, уходящие за горизонт; кажется, пахари покинули землю, забросили плуги и мирных волов и всё уступили войскам. Закрой глаза, сделай шаг в любом направлении и протяни руку: ты непременно тронешь патронташ или саблю, ременную бляху, погон, ротного мула, наборную уздечку или мундирные пуговицы.

И что непривычно глазу вчерашнего европейца — двухэтажный каменный Белый дом; не всякий невский вельможа счел бы достойным себя это жилище. Нравы простые; солдат со штыком не препятствовал мне взойти на крыльцо. Мне сказали, что президент в войсках, у Мак-Клеллана, и его ждут к полудню. Я оставила чиновнику визитную карточку Линкольна и попросила сказать, что спрашиваю об аудиенции.