Ты догадаешься, куда меня понесли ноги: я бросилась в госпитали, о которых и прежде была наслышана. Два лучших столичных госпиталя — венец щедрости меценатов, свидетельство тому, на какие подвиги способен денежный человек, только бы ему позволили держать в руках не ружье, а чековую книжку, не проливать свою кровь, а оплачивать чужую. Один госпиталь в настоящем дворце, в здании музея Патент Офис: воздух чист, мраморный пол укрыт толстыми половиками, сестры милосердные — монахини-католички и монахини-протестантки здешнего монастыря Благодарения — появляются перед ранеными неслышно, как ангелы-хранители. Лежать просторно, белье, какое увидишь не во всякой гостинице; страждущий солдат держится, бедняга, из последних сил, чтобы не застонать, не взвыть, облегчая себе боль, не показаться неблагодарным перед дамами-патронессами, которые шуршат кринолинами, пересекая залы, как парусники — Мичиган. Другое заведение с виду конюшенное, но еще лучше для солдата. Богатейший банкир Коркоран, владелец особняка на улице Лафайета, оборудовал палаты в длинном ряду амбаров, коровников и конюшен. Постройки разгорожены, дерево сухо, вымыто, ароматно, политы полы — земляные и дощатые, — нигде ни соринки, повязки чистые, будто их меняют всякий день, а рядом склады, склады, склады, показывающие горы белья, медикаментов, лекарских инструментов, по которым мы не единожды проливали слезы, не зная, как облегчить страдания солдат. Здесь все ближе солдату, который и сам пришел не с мраморных наборных полов; он здесь как дома. При мне маркитантка приблизилась к постели раненого солдата, которому впору не пироги предлагать, а исповедника. Она поднесла ему свой лоток с черствыми коричневыми пирогами, и солдат, скосив глаза, шепнул: „Эй… старуха! Твои пироги дратвой сшиты или сколочены гвоздями?“ Вот ведь как сказал, лучше не скажешь, хоть пиши за ним.
В мраморном зале Патент Офис я угодила в шторм; суетились лекари и подлекари, метались монахини, уносили урыльники, подтыкали одеяла. В залу вошли важные дамы, а среди них и самая важная, стареющая, круглолицая женщина, неспокойная, с выражением тщеславных житейских забот и трудов на усталом лице. На ней громоздкая, пестрая, со всеми плодами и цветами Америки шляпа, дама всякий миг играла роль, подчиняла ей и шаг, и кроткий, богомольный тон, и царственные движения затянутых в темные перчатки полных рук стряпухи.
Я стояла закрытая мраморной колонной, одна из дам протянула солдату брошюру, а он, взглянув, рассмеялся.
— Мой сын! Зачем ты смеешься?! — сказала стареющая дама.
— Но, мэм, это чертовски смешно: леди подарила мне трактат против танцев, а мне отхватили ноги под самый зад.
Безногий подбросил брошюру „Sin of Dancing“[21] и поймал ее, показывая, какие ему отныне суждены танцы. Засмеялись на соседних кроватях, и моя физиономия не выражала достаточно святости, и леди уставилась на меня:
— Я вижу, и вам весело… милочка. Кто вы? Почему вы здесь?
Цепкие, круглые глаза экзаменовали меня, не видели согласия между скромным платьем и независимостью взгляда.
— Я полковой фельдшер Иллинойского полка волонтеров.
Впечатление такое, будто я назвала себя генералом или капитаном легендарного „Монитора“: дама поднесла к лицу тонкий платок и сквозь ткань заговорила быстро и капризно:
— Что это, мисс Дикс! Ах, как дурно, дурно!..
Это была сама Мэри Линкольн, богомольная жена президента, несчастная мать, схоронившая зимой любимого сына. Надо же случиться такому, когда у меня одна надежда на президента! Упав духом, я побрела по запруженной людьми и повозками столице. Капитолий на холме не достроен: фигура Свободы лежит на земле, разъятая на бронзовые глыбы, будто сброшенная сверху. Но ее только что отлили и будут поднимать вверх по частям, составляя целое, и это сделается быстрее, чем другое целое, ради которого идет война. Разрушен Союз, недовершена республика и сама нация. Эти мысли отрезвили меня; я наняла кеб и требовала гнать к Белому дому, торопила и торопила так, что и кебмен, вслед за Мэри Линкольн, кажется, усомнился, здорова ли я.
Линкольн тотчас же вышел навстречу мне со словами:
— Я ждал вас. Я рад, рад, госпожа Турчина!
Вспомни человека за нашим столом в Маттуне и представь, что он еще исхудал, запали щеки и глаза, нижняя губа оттопырена с выражением знакомой тебе насмешки, а глаза те же — умные и неотпускающие. Он повел меня в кабинет, церемонно приподняв мою руку. Какой трудной должна быть его жизнь, как худо ездилось ему в войска к Мак-Клеллану, если его согревает и память о Маттуне!
— Я к вам по делу, мистер Линкольн.
— Ко мне теперь без дела не ходят. — Он вздохнул. — И прекрасные леди не являются без забот. Все помню: вас, вашего несносного мужа, храброго мальчика помню…
— Он убит! — вырвалось у меня. — Подло застрелен в Алабаме.
Президент опустил глаза, сожалея, зачем и я говорю ему о смертях, когда на это есть генералы.
— Его звали… Томас! Видите, помню! Я скоро забываю только тех, кому удается выклянчить у меня доходную должность.
— Тогда я ничем не рискую: я не за должностью.
— Сейчас и я вас удивлю. — Он открыл бюро, вынул матерчатый комок и развернул его на ладони: камень! — Не узнали? Это маттунский, он разбил ваше окно. Я тогда сунул его в карман: все-таки первое покушение.
— Разве были еще?
— Я не заметил, но охрана утверждает, что я не замечаю по рассеянности. — Он запеленал камень и спрятал его в бюро. — Если кто-либо захочет убить меня, то он и сделает это, хоть носи я кольчугу: есть тысячи путей достичь этого. А теперь садитесь и расскажите о своем деле.
— Разве вы из газет не знаете о суде над Турчиным?
— Газеты лгут, я предпочитаю к вечеру забыть читанное поутру. Да и место надо освободить для завтрашней лжи.
Мне не нравилось, что он уклоняется от разговора.
— В минуты отчаяния я говорила себе: сегодня мы услышим голос президента, он остановит суд…
— Тот, кто имеет право помилования, не смеет торопиться: иначе что же останется правосудию.
Я рассказала ему о войне в Миссури, о нужде волонтеров и катастрофе на Бивер-крик.
— Но вы так рассказываете, — прервал он меня, — будто всему были свидетелем?
— Я не расстаюсь с полком: я полковой фельдшер.
— В седле?
— Не в карете же, мистер Линкольн. И не в фургоне. В седле.
— Как это возможно?! — Он поднялся с кресла, и меня подмывало встать. — Не дурной ли это пример?
— Дурным примерам следуют особенно охотно: но ведь ни одна леди не села в седло!
— Несносная же вы пара! Это русская кровь такова?
— У нас кровь республиканцев. Сегодня я взяла право воевать за республику, а завтра буду с теми, кто потребует и другого права для женщин — вотировать на выборах.
— К тому времени я удалюсь от дел, вы будете вонзать свои бандерильи в другого быка! — Он вытащил такой же огромный платок, в какой был завернут камень, и утер выступивший на лбу пот. — Неужели нельзя было обойтись без суда?
— Когда терпит поражение храбрый генерал, он думает о том, как нанести новый удар; бездарность — ищет виноватых.
Он вставал и садился в забывчивости, не спросив разрешения, снял пиджак; подходил к окну, ероша волосы; услышав подъехавшую карету, сказал тихо: „Мэри вернулась…“; охватывал грудь руками, так, что пальцы едва не сходились за спиной; несколько раз, приставив к губам костлявый палец, останавливал секретаря, появившегося в дверях, и слушал, слушал, молча вышагивал по кабинету, когда я умолкала, и вдруг остановился против меня:
— Вы только что проехали Алабаму, Теннесси и Кентукки — каков там урожай?
— Все уродило: кукуруза, маис. — Я готова была рассердиться. — Хлеба хорошие, они теперь сеют много пшеницы.
— Как жаль: всё возьмет Ричмонд. А ведь и нам надо!
— О тамошнем хлебе не печальтесь, господин президент, — сказала я со злостью. — Даже и не отступив, Бюэлл не позволил бы голодным солдатам взять и бушель зерна.
