Мы пристали к дебаркадеру в Кейро, и первым по трапу взошел, прихрамывая, Эдвин Рэмэдж. Когда разъяренные рабовладельцы ломали наборные кассы и машины «Херальд оф Фридом», они не забыли и редактора: Рэмэдж поплатился хромотой, сломанными ребрами и шрамом, рассекшим густую темную бровь, скулу и щеку. Он вернул меня, Надин и Доусона в каюту и спросил не без таинственности, как сложились мои отношения с Фримонтом?

— Мы расстались хорошо, — ответил я. — Но Тэдди считает Фримонта проигранной лошадкой.

Лицо Эдвина потемнело, шрам обозначился мертвящей серостью, оливковые живые глаза перебегали с меня на Доусона, не шутим ли мы?

— Я поджидал пароход, чтобы узнать, нельзя ли поправить дело? — сказал он.

— Нас ссылают не в Новую Каледонию, Рэмэдж, мы отправляемся в столицу.

— Я был у Фримонта, когда прискакал Грант и просил сохранить полк Турчина в миссурийской армии. Он отдавал полк Росса и еще какой-то, а про ваш, Турчин, сказал, что один такой полк стоит бригады. Фримонт возразил, что видел полк и нашел в нем самых заурядных солдат.

— Спящих, Рэмэдж, — заметил я.

— Фримонт и ответил Гранту: «Может, ваша правда, Улисс, я не видел их в сражении. Но если они таковы, пусть едут в Вашингтон, два полка — Геккера и Турчина — стоят пяти полков, которых от нас требуют». Мне показалось, что вы его чем-то допекли.

Я поклонился легко, шутя и молча.

— Что-то вы натворили и молчите. «Этот Турчин, — сказал Фримонт, — plus royaliste, que le roi[18]. У него зуд поучать старших офицеров. Пусть вразумит Линкольна, внушит ему пылкую мысль о всеобщей отмене рабства, здесь ему не с кем спорить…»

— Какой превосходный, какой благородный надворный советник! — сказал я, даже не Наде, которая могла бы меня понять, а в пространство, в серый туман моего раздражения. Я взялся за ручку двери. — Фримонт незаурядный человек, а его прокламация — лучшее из всего, что я читал после судебных речей Брауна. И какое горе, что в нашей республике даже и лучшие люди не терпят правды.

Оставив лошадей у трактира, мы с Надин наскоро перекусили в говорливой зале; от трактира отправились на вокзал, проверить Уэзерелла, все ли у него хорошо с вагонами и паровозами. Надин с полковым врачом Сэмюэлом Блейком задержалась в вагоне, куда складывали лекарские припасы, я стоял у рельсов, сюда подкатил ежедневный поезд на Сандовал, Цинциннати и дальше на восток. Я засмотрелся на паровоз с большой конической трубой и саженными задними колесами, когда меня нечаянно толкнул господин в новомодной летней шапке, напоминающей военное кепи.

— Кого я вижу! Можно ли верить счастью? — заговорил он, раскинув руки: в правой он держал трость, на левой колыхалось летнее пальто. — Иван Васильевич! Голубчик!

Передо мной стоял Сергей Александрович Сабуров, а позади — солдат с поклажей в руках. Все это не вязалось в картину: бивачный Кейро, провиантские офицеры и безукоризненный цивильный Сабуров при денщике.

— Не рады земляку? — кривил обидчивые губы Сабуров; темно-фиолетовый костюм в глухую клетку, светлый жилет, крахмальная рубаха и опущенный на лоб козырек выделяли Сабурова смесью барства и деловитости; можно было подумать, что и его самого несли по улицам Кейро солдаты, так блистали нетронутым лаком сапоги. — Не сердитесь же вы на меня!

— Здравствуйте, Сабуров.

— Ну вот, хорошо и этак: коротко и сердито. Все-таки родное — здравствуйте.

— Я запомнил вас в мундире лейтенанта; вы собирались осчастливить туземцев Запада.

— Увы, пришла ночь, когда я бросил военное платье в Рио-Гранде; мундир мог стоить мне жизни.

— Люди чести для того и надевают мундир, чтобы при необходимости отдать за него жизнь.

— Ну-с, положим, чести во мне на десятерых янки хватит! — возразил Сабуров, не обидевшись. — Они унизили меня мундиром лейтенанта; будь я генералом, мне не пришлось бы искать, куда сбросить военное платье.

— Вы стали из худших янки; купля-продажа не сходит у вас с языка.

Я презирал его без снисхождения, полно и окончательно.

— И вы не сдержали слова, вернулись к эполетам, когда это стало выгодно: я-то знаю, как доходна ваша должность.

Он осекся, испугавшись перемены во мне, но нас спасло появление Надин.

— Расцеловал бы вас по-старинному, в обе щеки, да ведь — убьет, убьет! — сокрушался Сабуров. — Он и так на меня кулаками машет. А что я такого сказал?! Да, должность полковника доходная, не меньше, чем калифорнийское имение, где нашли золото, но вы-то и за готовым золотом не нагнетесь. Вот ваше золото! — он с горькой завистью показал на Надин.

Мы молчали.

— Отталкивайте, гоните брата! Вот уже полгода, как я поставляю солдат Северу, я один дал армии не меньше полка, и все не для себя, без расчета на эполеты.

— Так не вы ли тот русский полковник, который прельстил Фримонта? — спросила Надин.

— Вот вам моя повинная голова! — Он наклонился. — Если бы не та дуэль на Кавказе, я бы давно стал полковником, я хорошо служил… — Он заметил, что мы отступаем от него, и заторопился: — А все недостаток воображения, оскудение ума: при первом же вопросе — кто вы? — я солгал: полковник! Вспомнил вас, Иван Васильевич, вашу клятву не возвращаться в армию, и подумал: возьму-ка я его оболочку. Я ведь немного буддист, в переселение душ верю. Потом, в Миссури, услышал о вас, а поздно, не отречешься от полковника… Постойте! Я хочу сказать вам о Балашове…

О Наполеоне мы знали: в цепях отправлен на родину. А что Балашов?

— Белл повесился на каторге, кто бы мог подумать? К Балашову суд был милостив, он получил малый срок, а началась война — ему позволили служить. Случайно забрел ко мне в волонтерское депо, и я его помазал в воины! — Сабуров приблизился к нам, заговорил тихо и быстро: — Император Александр благоволит Америке. Новое царствование счастливо и гуманно. Не поспешить ли нам обратно, господа! Кто бы ни победил — Север, Юг, черт их разбери, нам-то какая разница? Весь их муравейник с Капитолием, с паровыми судами, с пушками и эполетами не стоит вашей головы, Иван Васильевич, и вашей ручки, дражайшая Надин. Мы здесь чужие…

И снова наклонил голову движением совершенной почтительности; Сабуров верил в свои чары и ждал, что рука Надин протянется к нему. И она протянулась резким, наотмашь, движением и громко опустилась на щеку Сабурова. Наклонившееся лицо не сразу поднялось, Сабуров медлил, искоса, из-под бакенбард, озирал площадь, не много ли свидетелей привлекла пощечина.

— Потяжелела ручка, не правда ли? Война, на нее пеняйте.

Перед нею в отчаянии покачивался породистый Сабуров; влагой налились волоокие глаза, желанное мученичество смягчило черты, он припал бы к немилосердной руке, винясь и прося прощения. Я испугался за Надин; по силам ли ей такое, не тронет ли женское сердце поразительная печаль Сабурова? Надин отвернулась, и мы пошли прочь от этого несчастливого места.

— Прощайте! Прощайте, друзья! — услышали мы драматический шепот, но раздался вопль паровоза, топот бегущих ног, железный лязг поезда. Мы оглянулись: Сабуров вспрыгнул на подножку вагона и, прощая нас, помахал рукой.

На исходе дня роты потянулись через Кейро к железной дороге. Я был с Грантом на каменном крыльце мэрии. Генерал устало опирался о чугунные перила, стоял с обнаженной головой. Мы почти не говорили в эту встречу, смотрели на проходившие в ленивой, предвечерней пыли роты и думали свое. С появлением роты Говарда Грант оживился. Я думал, его поразил Говард; вместо свежего юноши перед нами был Дон-Кихот, с дубленным на солнце лицом, с худыми щеками и жидкой светлой бороденкой, так что не сразу и разглядишь.

— А вы обманули командующего! — Улыбаясь, Грант поскреб жесткую бороду. — Я эту лошадь знаю, третью, под лейтенантом. На ней прежде провиантский майор ездил. — Лошадей Грант знал и ценил. Гнедой, правда, все еще служил Мэддисону. — Чем-то вы не угодили Фримонту.