Элизабет мы увидели только в Цинциннати. На пустынном в рассветный час вокзале нас дожидался мэр Галина, города, откуда набрана рота Говарда. Мэр прибыл не один, с ним были служащие мэрии и родственники погибших. Гробы поплыли на руках солдат из вагона к повозкам, дожидавшимся за оградой станции. Ни речей, ни оркестра, тишина и скрип тяжелых от ноши подошв по гравию. В дверях вагона появилась и Элизабет — женщина, которую мы помнили по Чикаго, с ее диковатой и величественной красотой, та женщина и уже не та, женщина одной на всю жизнь любви, с сожженными горем глазами и с запекшимся бескровным ртом. Она попросила мэра Галина похоронить капитана вместе с ею солдатами; Говард командовал ими при жизни, пусть останется с ними навсегда. Если бы она почувствовала, как облегчило мою душу ее решение! Ведь придет час, умрет и Говард-старший, чадолюбивые Говарды отыщут его тело в любой могиле и привезут в фамильный склеп, а решение Элизабет не даст и после смерти соединиться убийце и его жертве.

Я не решался подойти к ней: есть минуты, когда все отдается на волю страдающего человека. Элизабет подошла ко мне.

— Муж писал мне о вас, полковник, — сказала она. — О вас и о мадам, он забыл все обиды. Прощайте!

Передо мной стояла сильная женщина; я хотел бы, чтобы и Надин была с нами, но она задержалась в госпитале.

— Я горд его дружбой, Элизабет, — сказал я, показав, что ее имя мне не чуждо. — Я мало встречал людей, достойных стать рядом с капитаном Говардом.

Эта удивительная женщина положила мне на грудь голову, только на миг — одно скорбное прикосновение, — и я ощутил опустошительность ее горя; если бы ее дух не был так велик, она упала бы на землю и никто не смог бы ее поднять.

О нас забыли.

Побежденный, даже и без вины, не должен ждать облегчающих слов — их некому сказать. Одни — в сражении, берегут скорбные слова для близких могил, другие всю войну так далеки от опасности погибнуть, что и чужую гибель осуждают, как вину самих погибших. Для них война — числа, и сколь ни велико число потерь, его тут же заслонит другое число, огромное, примиряющее со всяким несчастьем.

Западный округ молчал, миссурийские двери затворились за нами, дебаркадеры Кейро забыли о дырявых подошвах иллинойсцев. Фримонт ссудил нас Мак-Клеллану, мы с Геккером спешили на восток, — миссурийские драчуны, изрядно раскалившие ружья на правом берегу Миссисипи. Теперь нам сбили дыхание, пришлось взять в руки костыль, хоронить мертвых, имя 19-го Иллинойского окружил ореол несчастья, а на Потомаке страшились запаха неудачи. В штате Огайо мы — мимохожие, обуза, страдальцы; на городских булыжниках Цинциннати не соберешь и горсти зерна, не накопаешь картофеля в ротный котел. Не стану хулить Цинциннати: исправно гремела оркестровая медь на похоронах, раненые получили места в двух госпиталях города, а горожане снимали перед нами шляпы. Наш поезд и два состава Геккера отвели на запасные пути, мы стали на карантин, имя которому не чума и не желтая лихорадка, а неудача. Я близко знал Мак-Клеллана, доброго в обыкновенной жизни человека, и через сотни миль хорошо видел его ладную, подтянутую фигуру в вашингтонском кабинете и то, как он страдает, именно страдает, от невозможности призвать в столицу таких славных полковников, как этот достойный русский и не менее достойный немец; как интересно он мыслит о необходимой перемене планов кампании и о несправедливой к нам судьбе; мыслит не скрытно, а вслух, логично, округло, грациозно, так же округло и изящно, как и его движения; и улыбка его окрашивается грустью, отчего делается умнее и тоньше; он думает, думает, ищет совета у собеседников, с надеждой поднимает на них глаза; но выхода нет, нет другого выхода, кроме того, который нашел он, и вот уже он говорит твердо, почти диктует, тихим, ясным, быстрым голосом объявляет, что Фримонт опоздал со своими полками и теперь он, Мак-Клеллан, гарантирует безопасность Вашингтона собственными силами, хотя в его распоряжении нет и двухсот тысяч штыков… Мак-Клеллан не отвечал на мои телеграммы, не откликался и военный министр, — телеграфисты Цинциннати стали опасаться меня.

На исходе вторых суток к поездам подали паровозы, военный агент объявил, что полкам приказано отбыть в Кэмп-Деннисон под Цинциннати. Кэмп-Деннисон не изменил нашего положения: та же жизнь, хоть и в полевом лагере, но впроголодь, без кухонь и ротных фургонов, без ясности, — зато Цинциннати избавился от наших постных физиономий.

Я обратился к Линкольну: президент, который терпит слишком медлительных генералов, принимает на себя и будничные заботы войны. Вот телеграмма, она ушла из Цинциннати до полудня 23 сентября 1861 года. «…В наличии у меня сто пятьдесят (150) человек, пострадавших в железнодорожной катастрофе, около ста (100) больных и неспособных к несению службы и пятьсот (500) оставшихся в строю. Форма, рубахи, ботинки у людей износились. Людям два (2) месяца не платили, а наше снаряжение из Сент-Луиса отправлено в Вашингтон. Полку приказано следовать на Луисвилл. Я дважды телеграфировал генеральному адъютанту, спрашивая, какой дорогой нам идти, но ответа не получил». Это так: две мои телеграммы Лоренсо Томасу, генеральному адъютанту армии Союза, не удостоились ответа. Я не тешил себя надеждой, что имя Джона Турчина приведет в благодарный трепет Линкольна, но упрямо ждал ответа. Вместе с Надин мы скакали из лагеря в Цинциннати, хотя, приди телеграмма Линкольна в город, ее мигом домчали бы в Кэмп-Деннисон.

Так и не услышал я ответного голоса президента. Четверть века спустя, допущенный к военному архиву, я попутно узнал и о судьбе своей телеграммы. 23 сентября 1861 года Линкольн написал на моей телеграмме: «Генеральному ад-ту, пожалуйста, дайте на это ответ или прикажите ответить». А внизу пометка рукою помощника генерального адъютанта, Абсалома Бэйрда, сделанная 24 сентября: «Президенту с почтением сообщено, что вчера этому офицеру была послана телеграмма о том, чтобы он „выполнял приказания своего генерала“». Славно они сплясали департаментскую кадриль, прошли полный круг под музыку канцелярских перьев, — один я не получил в ответ ни слова, а генерал Робертсон не успел и взглянуть на полк, как нас передали под начальство У. Т. Шермана. 25 сентября мы отправились в кентуккийский пограничный город Луисвилл, на берегу Огайо, и к ночи, на речных судах, прибыли в Лебанон Джанкшен, в 35 милях к югу от Луисвилла. Здесь мы разбили лагерь, отсюда начали новую военную кампанию.

В Луисвилле нам выпало еще одно испытание; не хочу винить в нем Геккера, — поверженный рыцарь немецкой революции, он мнил у себя за спиной быстрые, победительные крылья, когда там был солдатский ранец, ружье и скатка. Полк Геккера составили исключительно немцы: полковой — немец, немцы — офицеры, немец пастор и солдаты — немцы. Однородность полка ускоряла порядок, дисциплину, наружное единство, — я сознавал и бюргерскую поэзию такого формирования, но идею его отвергал. Апостолы этой идеи говорят о мудрости природы, о зернах граната под одной кожурой, о том, что в картофельных гнездах никогда не отыскать плод банана, как и в гроздьях банана — картофелины. Но если бы природа пеклась только о разделении, она не создала бы человека, единственное из живых существ, которое придет к общности, разрешит эту задачу или исчезнет.

Мы вместе прибыли в Луисвилл. В этом городке немецкая речь звучала так же часто, как и говор янки. Булочного, колбасного или пивного промысла не хватало для оседавших в Луисвилле немцев, и они проникли во все ремесла, составляя не один средний класс, а несколько — от батраков и наемных рабочих до фабрикантов и совладельцев контор и банков. Сколь ни корпоративен немец, луисвиллскую общину раздирали несогласные страсти, и немец-судья, негодуя, заключал в тюрьму нищего немца-вора. Прибытие полка Геккера давало желанный повод к манифестации единства немецкой общины, а с нею и бюргерской спеси, так расцветающей под защитой чужих штыков.