— Хватает ли там людей? Я имею в виду солдат.

— Солдат достаточно; не хватает решимости воевать.

— Ну, а Вашингтон, как вы нашли его?

— Я впервые в столице…

— И каково впечатление?

— Солдат и офицер так много, что как бы они не перестреляли друг друга при первой тревоге!

Он воздел руки и рассмеялся, оглядываясь и будто сожалея, что меня не слышит никто, кроме него.

— Если бы я дал Мак-Клеллану столько солдат, сколько он требует всякий день, ваш кеб не смог бы проехать к Белому дому. Солдатам пришлось бы спать стоя! Швед Эриксон, один, принес больше видимой пользы, чем все наши генералы совокупно. Он построил железный „Монитор“, и я, по крайней мере, знаю, что это такое: „Монитор“ плывет, движется, стреляет! Мак-Клеллан — великий инженер, но у него особый талант, он создает неподвижные двигатели.

— Подвижным генералам приходится солоно, — сказала я напрямик. — Обозам не поспеть даже и за пехотой, и, если южный хлеб запретен, солдат вынужден отступить.

— Меня все торопят! — сказал он с горькой улыбкой. — Я отстраняю от службы одних генералов, других предаю суду, третьих — сам опасаюсь, ну, а четвертых, быть может самых энергичных, защищаю от здешней своры. А ведь надо еще и воевать, госпожа полковой фельдшер.

— В полку меня зовут мадам!

— Уверяю вас, мадам Турчин, что, появись у нас свой Наполеон, мы бы и ему не дали цены. — Он приблизился ко мне и посмотрел в глаза. — Теперь вы вкусили всего, ягод и терний, скажите: вы не жалеете, что переплыли океан?

— Мы не искали готового, готовое — в лавках и лабазах.

Он прислушался к шагам на лестнице.

— Я вас познакомлю с Мэри… С женой. Она славная, домашняя женщина и тоже тяготится всем этим… — Он заговорил поспешно и поднял глаза к потолку, показывая, что имеет в виду Белый дом. — О Турчине я помню и не отдам его произволу случая… Нужно дождаться приговора, Дон Карлос Бюэлл! — воскликнул он с усмешкой. — Может ли человек с таким именем оказаться плохим генералом?!

Вошла Мэри Линкольн. В домашнем платье, с открытой, в проседи, головой она казалась добрее, чем в госпитальном зале. Я стояла, съежась, против окна, чтобы Мэри не сразу узнала меня; но Линкольн взял меня за руку:

— Мэри, это Надин Турчина. Она может рассказать тебе такое, чего не знает ни одна вашингтонская кумушка, даже миссис Доублдей. Она — контрабандистка и незаконный армейский фельдшер. Когда я был в безвестности, Надин и Джон Турчин рискнули накормить меня ужином; в отместку я пригласил сегодня госпожу Турчину отобедать с нами.

Мэри Линкольн кивнула мне с холодной небрежностью, и президент удивленно уставился на нас. Так, в натянутости, прошел обед. Я не мастер описывать смену блюд за столом, молчаливые взгляды, малозначащие слова.

И не до трапезы было мне; все мысли, тогда и сейчас, о приговоре, которого ждут в Вашингтоне, и о том, как далеко может простираться независимость президента…»

Я покинул Хантсвилл и в Чикаго получил это письмо, Надин верно рассчитала, где меня искать. Следом приехала и она; решение президента задерживалось.

Между тем Чикаго, оскорбленный огайовскими судьями, решил устроить публичный прием в мою честь в Брайен-холле. Отцы города постановили вручить мне новый меч с золоченым эфесом. Иллинойс не уступал своих офицеров огайовскому генералу; в этом была и справедливость, и ревнивое соперничество штатов, и задетая честь Чикаго, отдавшего фронту лучших сыновей. Толпа увидела Надин со мной на сцене; я вывел ее на подмостки под дружелюбные крики людей. Год назад иронические к мундиру Турчиной, они теперь хотели видеть меня и мадам рядом и в нашем союзе — упрямство Иллинойса, вызов военной иерархии, гонителям вольности. Толпа благословляла нас, и я не отпускал нежной, оробевшей руки.

Семь лет назад мы избежали аналоя, и вот другое повенчание, в опале и нечаянной радости, на глазах у тысяч людей, в старинном Брайен-холле, и доброта в чужих глазах, и утвержденное толпою право на жизнь, когда и любовь не заперта в алькове, когда и она — свобода и осуществление.

Группа граждан, во главе с Медиллом, показалась в зале, к ним неожиданно присоединился какой-то майор. Приближаясь к подмосткам, он уверенно перехватил меч из рук редактора Медилла, и тут я узнал сына сенатора, молодого дельца, одного из директоров Иллинойс Сентрал. Он надел мундир прежде меня, но делал короткие вылазки в армию, в штабы, в провиантские склады и возвращался в Чикаго за новым повышением, так что еще и подивиться можно было, что он пока не генерал. Я готов был получить меч хотя бы из рук подметальщика улиц, но только не от чуждого мне устроителя собственной жизни.

А он уже шагал по ступеням, с мечом на вытянутых руках; на нем перехваченный в талии, только что от портного, мундир одного из чикагских полков, но полк — я знал это — в беде, в трудном отступлении от Коринфа, а красавчик на славу завит, напомажен, благоухан.

— Кто вы такой и почему не на фронте? — спросил я.

Он поднял на меня плутовские глаза и назвал известную в Чикаго фамилию.

— Громкое имя не освобождает вас от службы, напротив, оно требует подвига. Вы из госпиталя? Или в командировке?

Майор не решался солгать, и я повернулся к губернатору:

— Моим долгом, как офицера, было бы арестовать этого военного; он отлучился из армии самовольно. Но он представляет Чикаго, и мне придется лишить себя этого удовольствия. Однако меч я хотел бы получить из других рук.

И когда Медилл взял у майора меч, и отдал мне, и обнял по-братски, овации Брайен-холла показали, что я поступил справедливо. На этом торжество не кончилось, судьба решила разом вознаградить нас за обиды; в Брайен-холл, запыхавшись, вошел офицер из Вашингтона, он открыл пакет, а в нем решение Линкольна — генеральский патент на имя Джона Бэзила Турчина.

Вот мне и пришлось говорить слово к Чикаго, к людям всех сословий и ремесел. Едва я начал, как из толпы кто-то взмахнул светлым платком, и раз, и второй, и приглядевшись, я увидел Сабурова. Он быстро приложил платок к глазам, и отнял, и снова приложил, показывая, что он растроган, покорён, что прощает мне все подозрения, потому что добр ко мне, великодушен и рад, рад, как за родного брата. Удивительная физиономия была у этого негодяя! Он словно хотел втолковать мне, что он со мной и в радости, и в горе, что только мы двое и можем понять друг друга в этой грубой толпе, двое дворян в чужом мире, среди чуждой черни.

Удивительная физиономия: десятилетия скитаний, нужда хитрить и пресмыкаться, пребывать в гувернерах и посредниках — ничто не поменяло в нем самоуверенного барина.

Эти мысли на миг остановили меня, прервали фразу, насторожив толпу в Брайен-холле.

И тут же я выкинул его из головы; люди в зале были мне ближе, я давал отчет своим согражданам.

Сабуров не искал меня при выходе из Брайен-холла. Прошли десятилетия, прежде чем я, еще единожды в жизни, увидел его: белого старика и все того же барина.

«…после судебного разбирательства Турчин вернулся в Чикаго, где ему были оказаны чуть ли не королевские почести: население города было возмущено решением военного трибунала. Один личный друг Турчиных, оставшийся в живых ветеран 19-го Иллинойского, впоследствии рассказал автору этих строк о публичном приеме, который был дан в их честь в бывшем Брайен-холле в Чикаго, где сейчас опера. Это был капитан Джон Янг, ныне видный человек в электропромышленности. Он тогда был в отпуске по ранению. Он сказал, что такой овации еще никому не устраивали в Чикаго, чье население было прекрасно осведомлено о заслугах 19-го Иллинойского. Собралась такая толпа, что здание не могло вместить всех людей. В разгаре торжеств какой-то офицер армии Соединенных Штатов прошагал по проходу на арену и вручил полковнику Турчину приказ о производствеего в бригадные генералы, который по просьбе президента Линкольна был выслан ему прямо в Чикаго; это было одно из многих популярных решений, которые президент Линкольн принял для смягчения народного гнева на военную бюрократию. Но Линкольн считал, что и сам Грант умер бы, возможно, „не получив никаких почестей, неоплаканным и невоспетым“.