— Но ведь и он знает вас!

— Старшие братья чаще заблуждаются относительно младших.

— И всю ночь вы слушали его мольбы?

— Пришла минута, когда он отступил. Он сказал: хватит, Башрод, ни слова об этом; война продлится так долго, пока бог позволит каждому из нас держать оружие. Но сейчас мы сядем за стол с хозяйкой, как будто мы съехались к ночи домой и нас кормит матушка.

— Черт вас побери, Говард! У вагона ваши друзья, они не прилегли за ночь, а вы?! Вы хорошо ужинали, Говард?

— Когда мы встали из-за стола, брат обратился ко мне со странной просьбой. — Говард недоуменно оглядел уже видимый из конца в конец поезд, будто хотел прочесть на его вагонах что-то еще, кроме инициалов Иллинойс Сентрал. — Он просил не садиться сегодня в этот поезд. В какой угодно другой, только не в этот. Он уверял, что наш поезд ждет несчастье…

— Уж не задумал ли он через вас напугать полк?

— Я сказал ему, что ни Грант, ни Фримонт не позволили бы обреченному поезду выехать из Кейро. Он ответил, что генералы во всех армиях слепы: не их руками кладут и выворачивают рельсы. Ни один штаб, сказал он, не обходится без продажной шкуры.

— И вы отдаете саблю, чтобы избежать этого поезда? — Я говорил несправедливые слова, но он не заслужил справедливых.

— Я принес вам свою вину, полковник. — Достоинство вернулось к Говарду. — Буду горд занять место в поезде, какое вы мне укажете, и если место волонтера, то буду волонтером.

Сзади скрипнула вагонная дверь, меня окликнула. Надин.

— Возьмите! — Я вернул ему саблю и проговорил быстрым шепотом: — Идите к себе, в свою роту, капитан Говард, и не вздумайте никому рассказывать о своем ужине. Придумайте любовное приключение… самое безрассудное.

Мы тронулись с места, тихо, один поезд за другим, с небольшим интервалом, без провожатых и проводов.

«…Еще мои письма плывут к тебе, даже и первое, со списком „Истории поручика Т.“ Надежды Турчиной, а я все отношу пакеты на чикагский почтамт. Здешний чиновник уже знает нас с Вирджинией Фергус, он взвешивает пакет на руке, подмигивает нам (кажется, он считает нас парой) и кладет пакет на весы. „Если здесь акции или банкроты, — сказал он как-то, — то вы пустите Америку по миру!“ — „Скорее мы разоримся на почтовых расходах“, — ответила практичная Вирджи.

Когда рассказ подошел к войне, генерал освободил часть стола и позволил мне записывать. „Так будет лучше, — сказал он. — У нас много охотников путать не только номера полков и дивизий, но и честь с бесчестьем“. Возвращаясь в Чикаго, я делаю полную запись и перебеляю рукопись для тебя. Мы застрахованы от неудачи — у меня остаются черновые тетради, — только бы у Турчина хватило сил досказать, — а какое еще слово, так отвечает здешней жизни, как страховка! Здесь страхуется все — не только жизнь человека или его дом, но хотя бы и один день жизни, а то и несколько часов в железнодорожном вагоне. Вы купили проездной билет, при вас багаж, и вот вы уже дичь, достойная страхового агента. Страхуетесь на тысячи долларов, а платите центы. Пожелайте, и вы застрахуете все: ночной сон и благополучное пробуждение, любовь, супружескую верность, даже неудачу сватовства может сдобрить страховая премия. На днях мне об этом напомнил генерал. „После войны, — сказал он, — страховые агенты облепили республику, как гниды. Где они были, когда мой поезд подходил к Бивер-крик? Вот где им пришлось бы раскошелиться, да кто ценит жизнь солдата? Это монета, которою расплачиваются за всё…“

Уже неделя, как рассказ старика прервался. Я приезжал в назначенный день, но находил его в смятении. Как-то я посоветовал ему прогуляться в окрестностях, вдохнуть крещенского воздуха, он выглянул за окно взглядом пожизненного арестанта и принялся упрекать меня, что я его не понимаю, предлагаю ему пустяки, когда у него дело, что я — доктор, а не вижу, что именно составляет жизнь человека, что дает ей силу и действительность, и что есть смерть при жизни и пустыня старости.

После Кейро и Винсенса мы с ним не двинулись дальше на восток, в направлении Вашингтона, где Мак-Клеллан дожидался полков Геккера и Турчина. Несколько раз генерал приступал к продолжению, но запинался на Говарде, вспоминал себя, как он, поручиком еще, выносил мимо своих постов раненого поляка. Капитан Говард занимает мозг Турчина, он не решается следовать за событиями, пока не выразит вполне личность Говарда, его гордые и несчастные глаза, его мужественную и одновременно нежную плоть, сгоравшую в огне междоусобной войны.

Вирджиния говорит, что я заразился фамильным недугом Фергусов — любовью к Турчину, даже и в клинике я частенько думаю о нем и о своих обязанностях душеприказчика. На днях ко мне на квартиру постучался Джонстон, он принес сверток из кондитерской, находя, что из моих рук генерал возьмет презент. Чтобы задобрить меня, Джонстон отдал мне несколько своих старых писем отцу и матери, писанных из полка Турчина, в ту пору, когда юноша Джонстон верил, что в груди каждого человека бьется благородное сердце, и поражался, каким образом мятежные генералы находят себе солдат».

Как сохранить в тайне перемещения полка, если о его отъезде судачат по обоим берегам Миссисипи, да так громко, что Отец Вод, кажется, доносит секрет до Нового Орлеана; если телеграфные аппараты Среднего Запада стрекочут призывными, перехваченными волнением голосами моих офицеров, приглашая на попутное свидание жен; если о перемещении полка Геккера и моего полка извещены газеты, служащие железной дороги, все, все, не исключая и торгующую публику? Наша война еще не знала тайн: всюду лазутчики, ухо шпиона, преступная услужливость чиновника, а с нашей стороны — беспечность, уступка, залихватский солдат, вроде тридцатидневных рекрутов из Бруклинского полка, привязавших к дулу дедовских мушкетов по куску веревки, в знак того, что не пройдет и месяца, как любой из них приведет на привязи побежденного конфедерата.

Первой встретила нас жена Джеймса Гатри, молодая женщина в грубых башмаках фермерши, в полосатой юбке на крепких бедрах и в фетровой шляпе со страусовым пером; следом за нею в синей мундирной толпе стали распускаться позабытые нами нежные цветы: бирюзовые, сиреневые, палевые, ореховые, жемчужно-серые; заколыхались лепестки-воланы, рюши, оборки, кружева. Мы собрали обильный урожай шелков и тафты, бархата, тюля, мантилий и бантов, шарфов, пряжек из поддельного серебра, аграмантовых розеток, прюнелевых башмачков, перчаток и лент. Если бы на черную пахоту села стая розовых фламинго, королевских павлинов и тропических попугаев, то и тогда зрелище не было бы так прекрасно. А ведь у наших птиц были нежные, человеческие голоса и такие глаза, что любой их пары достаточно для радостного возбуждения целой роты. Маленькая жена Тадеуша Драма, полька, тонкий кузнечик в плоской зеленой шляпке с зеленоватой вуалеткой, с глазами цвета мяты, в салатовом жакете с изумрудным плетеным шнуром на дерзкой груди, в башмаках с носками зеленого лака и яшмовыми пуговками; громогласная жена Раффена, синеглазая шотландка, черноволосая, в соломенной шляпке с бледными розами; застенчивая подруга моего помощника Чонси Миллера, улыбающаяся каждому, потому что каждый — однополчанин мужа, служит под его началом и предположительно чтит и любит ее красавчика, скучнейшего педанта Чонси Миллера, и еще, и другие, — как они были хороши посреди синего армейского табора, изодранных мундиров, бородатых и щетинистых лиц, грязных шинелей и армейских пончо.

Садились в поезда и жены волонтеров, украдкой, на один перегон, признавая свое неравенство с женами офицеров. На станции Шолс нашего запевалу Джонстона поджидала семья: отец и мать, две сестры, старая негритянка в паре с кучером-негром. Маленький Джонстон исчез за пышными юбками, пелеринами, за гипюровыми канзу и широкополыми шляпами из соломки, а двое негров что-то лопотали вслух, будто читали молитву пред пестрым, живым алтарем.