— Мне бы хотелось определить вас в двадцать первый полк, — признался Фуллер.

— Отчего же в двадцать первый? — беспечно спросил я. — Он выше или ниже других?

— Полк трудный, склонный к возмущению: там нужен твердый человек, — польстил он мне.

Я поблагодарил кивком, впрочем коротким.

— Мне говорили о вас как о человеке решительном, но умеющем ладить с людьми.

Похвала красавчика Фуллера была мне не по нутру: не старшим же приказчиком меня нанимают.

— Со мной натерпится любой полк, — огрызнулся я. — Это вы должны иметь в виду, когда станете получать жалобы.

— От солдат?

— Скорее от офицеров. И, вероятнее всего, от моих начальников. А что там в двадцать первом?

— Полковник — горький пьяница. А вы, я знаю, трезвенник.

Кажется, он знал обо мне все.

— Верно, и капитан не пьет, — съязвил я. — У него такой болезненный вид.

Пришел черед усмехнуться и Фуллеру, и не просто, а с превосходством его молодости, карьеры, и касты над суетным миром, наполненным простыми смертными, пьющими и не пьющими, дурно причесанными, в стоптанных башмаках и засаленных шляпах.

— Обещал бросить, — сказал Фуллер. — И в первый же день…

— А что в девятнадцатом?

Я знал, что полк потребовал более опытного, пожилого командира, нынешний, двадцатидвухлетний капитан, как бы унижал их крайней молодостью.

— Там другое. Полковой — юноша, — не солгал Фуллер. — Волонтеры хотели бы оставить его заместителем, но командира требуют повыше. Да, требуют, требуют, — посетовал он.

Мы остановились у чикагского манежа, здесь открылось самое громкое на Среднем Западе волонтерское депо; губернатор прошел сквозь толпу внутрь манежа навстречу гулу, командам, перекличке, и Фуллер, спешившись, последовал за ним. Мы остались вдвоем с капитаном: он разглядывал солдат, старые пушки, на которых устроились, перед расставанием, парочки, красные штаны пожарных, вставших под ружье, тесно обставленную лошадьми коновязь, — разглядывал из-под припухлых век, без удивления, скучновато, затем его взгляд, такой же, с оттенком скуки, поднялся на меня. Он протянул мне руку, и я пожал ее, крепкую, но безучастную, как и его взгляд.

— Грант!

— Турчин!

— Вы знаете, как это у нас принято?

Видно, он с неудовольствием думал о предстоящем торжище в лагере Лонг, а я не сразу понял, о чем он.

— Выборы старшего офицера полка. — Грант пожевал пересохшими губами, вдохнул полную грудь, будто толпа у манежа отнимала у него воздух. — Похоже на скотский аукцион. А вместо привозного быка — офицер, только что в зубы не смотрят.

— У меня это в крови. — Я перехватил его взгляд, тяжелый и насмешливый к моей бодрости. — На моей родине даже и наказного атамана выбирали вольными голосами: сойдутся казаки в круг и решают, кому быть войсковым атаманом, кому писарем.

— Что же вы покинули свой Эдем?

— Нет больше прежней вольницы.

— Надеетесь найти ее в лагере Лонг? — Он смотрел с подозрением, как на легковерного, а то и корыстного ландскнехта.

— Старые армии я повидал с избытком, с ними я покончил: позвать меня могла только новая армия.

— Что же, они все так дурны — старые армии? — Он не поверил моему будничному тону, без громкости, которая так пошла бы к этому случаю.

— Они бывали хорошо организованы, но, за редким исключением, преступны.

— Ах, да!.. — вяло уступил он, отгородясь скептической гримасой и от меня, и от крикливого зрелища манежа, углы его рта, скрытые волосами, брезгливо опустились. — Вы ведь тоже полный волонтер, никто не понуждает вас к службе.

— Меня понуждают убеждения, — сказал я нелюбезно. — Победа рабовладельцев отменит республику.

— Чего же вы так заждались, полковник? Отчаянные головы уже воюют.

— Ждал! Ждал, что все вы поторопитесь. Ждал, что это станет похоже на войну, и дело обойдется без меня.

— И как же — не обходится? — оживился он.

— Мне не нравится, как Север воюет: вот и весь ответ.

Он рассмеялся, почти неслышно, внутрь себя.

— Какое совпадение, Турчин! Мне тоже не нравится, и тоже показалось, что дело без меня не обойдется. Вы играете? — спросил он с быстрым жестом, словно сдавая карты.

— Нет.

— Сегодня будем игроками, — пригласил он. — И фаталистами. Пусть все идет, как пойдет. Согласны?

Я кивнул.

В лагере, стоя на плацу, я понял, отчего был неспокоен в дороге Грант. Сначала призвали на вече 19-й, но и добровольцы 21-го толпились тут же, тянулись ватагами от ротных палаток, от фургонов с брошенными на землю длинными дышлами, от костров. Офицеры выступили вперед, но и солдаты не держались в тени; вчерашние землекопы и плотники, красноштанные пожарники, чикагские мастеровые надрывали глотки. Капитан Башрод Б. Говард, отрапортовав губернатору, отступил за спины других офицеров полка, которых набралось около сорока; высокий, тонкий в поясе, с отроческим румянцем во всю щеку и глазами новорожденной антилопы, Говард был вызывающе юн.

И теперь посреди пыльного плаца поставили нас, двоих стариков — рядом с Говардом мы казались стариками, — и выбор должен был пасть на того, кто выглядел старше, только так можно смягчить обиду капитана, на которого никто не имел зла. В мыслях я отступился от 19-го, но торг длился, нам обоим надлежало пройти все испытания волонтерского круга. Фуллер рассказал о нас: похвалил Гранта, его мексиканский опыт и военный талант. Потом настал мой черед, и взгляды волонтеров перешли на меня, господина в сюртуке, с изрядным лбом и лысиной над голубыми ирландскими глазами. Они признали во мне ирландца, — ведь каждый третий в ротах — ирландец, — и как им не узнать единокровное упрямство и норов, хоть и в незнакомом человеке. И тут же челюсти отвалились: русский!

— Как же он с нами столкуется? — громко удивились в строю.

— Он не хуже нас знает по-английски, — послышался густой голос офицера.

Удальцы присвистнули — удивленно и с недоверием.

— Он и выругаться не сможет!

Из строя пробился вперед рыжий малый, с незастенчивым, готовым к ссоре лицом, и знавший меня офицер предостерег его:

— Полегче, Барни!

— Слушаюсь, капитан Раффен! — выкрикнул волонтер.

— Барни О’Маллен! — повторил капитан с угрозой. — Держитесь приличий.

— Сэр, мы ведь не жену выбираем. Жену можно и выгнать, если ты не католик, а полковник будет нами помыкать. — И он приступил ко мне: — Вы русский?

— Натуральный, из России.

— Мистер Турчин — гражданин Соединенных Штатов, — сказал Фуллер.

— Ваша страна, значит, похожа на Англию и Турцию? — Барни прикидывался простачком.

— Пожалуй, нисколько. — Я не знал, куда он клонит.

— Как же: Англия угнетает ирландцев, Турция — кандийцев, а вы — поляков! — Его логика действовала на толпу. — Я только и люблю эти три народности; они одинаково несчастны.

— Я знаю поляков, а здесь узнал и ирландцев; это народности сильные, они заслуживают не жалости, а уважения. — Серьезный, без лести тон задел их. — Вот вы оставили Ирландию, — вы или ваш отец?

— Отец похоронен дома!

— Значит — вы: чем же вам здешние порядки лучше?

— И не сравнишь: здесь Соединенные Штаты!

— Отчего же вы не сделали их у себя на родине?

— Я в Ирландии своего курятника сделать не мог, не то что свободные штаты! Вот если бы я был полковник!..

Смешок пробежал по рядам, незлобивый и поровну — надо мной и над Барни.

— А если бы вы узнали, что Ирландия объявила независимость и готовится оружием защитить свою свободу?

— С этого же места и полетел бы назад! — Ирландец и руками взмахнул, показывая, как он это сделал бы.

— Значит, мы с вами сойдемся; не ради денег, а ради свободы мы здесь.

— Мне и деньги нужны, полковник, — сказал Барни, возвращаясь в строй. — У меня талант — повсюду оставаться без гроша: хоть выбери меня в президенты.

Я сказал им, что хотел сказать, а уж под чью команду они пойдут, мою или Гранта, — этого я не знал, да и, признаться, не заботился этим. Волонтеров я нечаянно расположил к себе. Другое дело старшие офицеры: я заметил уклончивый, полный опустошительного презрения взгляд Гранта, недовольство Фуллера, насмешкой суженные глаза Говарда, — похоже, что они заподозрили во мне настойчивого искателя места.