— Но вы явились в судебное заседание, — возразил судья.

— Явился, чтобы мое отсутствие не толковали как признание вины. Явился я — полковник Турчин, моего волонтера здесь нет, он выше подозрений.

— Но вы хотели избежать суда, Турчин! — сказал штабной полковник Митчела. — Пытались ретироваться с оскорбленной миной! Я прошу огласить письмо полковника начальнику штаба, Джеймсу Фраю.

Вот оно, письмо, отправленное в штаб Бюэлла из Бриджпорта 5 июля, — я сохранил список, я чувствовал, что впереди еще десятилетия клеветы. Я писал о делах бригады, о том, что в Кентукки, в Боулинг-Грине мы захватили провиант, которого хватило бы на прокормление дивизии; мы овладели Хантсвиллом и участком железной дороги в 137 миль, захватив у противника 16 паровозов, около ста вагонов, депо, мосты, склады, продовольствие — стоимость только этих трофеев два миллиона долларов. Писал о взятых городах, о переправах на баркасах и шаландах, о передвижении полков и о храбрости волонтеров. «Я всегда и везде шел впереди моей бригады, — заключал я письмо, — при исполнении ею своего воинского долга. В официальных рапортах и депешах еще никто не отзывался обо мне или моей бригаде дурно. Теперь же вместо благодарностей я получаю оскорбления, поэтому, как полковник и командир Девятнадцатого полка иллинойских добровольцев, я безоговорочно подаю в отставку и почтительно прошу принять ее немедленно».

— Разве это не бегство? — потешался полковник. — Так не поступает офицер, уверенный в себе.

— Только так и должен был поступить командир, не потерявший чести! Генерал Бюэлл искал моего изгнания; это он требовал от Митчела донесений и получил наконец лживый, уклончивый рапорт.

— Извольте, вот и рапорт генерала Митчела! — без запинки откликнулся полковник; Гарфилд и другие судьи полагались на судебное говорение, полковник изучил бумаги и знал все о моей службе. — «Грабежи, учиненные в Афинах войсками под командованием полковника Турчина, стали просто притчей во языцех, — читал он строки Митчела. — По моей просьбе комитет, составленный из граждан этого города, рассмотрел заявления пострадавших, и, согласно показаниям, данным под присягой, общий ущерб превышает 50 000 долларов. Я приказал обыскать ранцы и рюкзаки всего рядового и сержантского состава бригады. Офицерами были представлены рапорты, в должной форме, о том, что никаких вещей сверх того, что положено по уставу, они якобы у солдат не нашли. Полковник Турчин всегда уверял, что делал все посильное, чтобы предупредить грабеж и другие нарушения дисциплины его войсками. Но ему это, видимо, не удалось». Вот истинное мнение о вас дивизионного командира.

— И по такому рапорту бесчестят командира бригады! — Я владел собой: азартный, как из засады, взгляд штабного полковника, не приготовленные к разбирательству судьи — все требовало осторожности. — Генерал Митчел не верит ни мне, ни моим офицерам, но верит тайным мятежникам, от них он просит бумаг против моих волонтеров. Обысканы ранцы, — постыдное, напрасное унижение, — но ранцы пусты, в них, во всех, не нашлось добра и на сотню долларов, а где же товары на пятьдесят тысяч! Где серебряные подносы, меха, шелка, штуки холста и бархата, дамские перчатки, кресла, даже фисгармония, — где добро, поставленное нам в счет? Осведомитесь на почте — ни один иллинойский волонтер не делал в мае почтовых отправлений, — где оно все, награбленное? Я не давал Митчелу обещаний предупреждать грабежи, я утверждал, что они невозможны в моем полку.

Медилл некстати крикнул: «Браво! Это лучший иллинойский полк!» — и стал бить в ладоши.

— Я удалю из зала суда каждого, кто попытается мешать разбирательству. — предостерег зал Гарфилд.

Медилл любил меня преданно и бескорыстно: я был его фаворитом. Иметь свой любимый полк, знать его роты, делить их успех, пусть хоть на страницах газеты, — можно ли стоять ближе к народу, когда идет война? Если и можно, то только одним способом: войти в полк, но Медилл был издатель и меценат.

— Сейчас залу покинут лица, непричастные армии, — сказал Гарфилд, — по мере необходимости мы будем вызывать свидетелей. Репортеры могут остаться.

Комитет граждан и жертвы наших грабежей, одетые чисто, но с нарочитой сиротской скудостью, будто мои солдаты опустошили и домашние их шкафы, — все это воронье смиренно покинуло суд.

— Эта женщина тоже должна удалиться, — сказал полковник Гарфилду.

Надин заколебалась — можно ли пренебречь волей судей?

— Госпожа Турчина останется. — Удалились клеветники, лазутчики Конфедерации, и я поднялся, мне было теперь безразлично, сидеть или стоять перед военным судом. — Она принадлежит полку, как любой из его солдат.

— В этом и состоит один из пунктов обвинения против вас, Джон Турчин. — Гарфилд становился строг со мной.

— На Турчиной военный мундир.

— Он незаконно присвоен! — вмешался дивизионный полковник.

— Это сукно на Турчиной законно, оно впитало кровь солдат.

— Я предпочел бы, чтобы госпожа Турчина удалилась. — Наклонив тяжелую голову, Гарфилд смотрел на Надин с уважительным любопытством; кажется, он увидел в ней женщину, чья нежность ранена судом над любимым человеком, ее решимость и смятение. — Мне говорили, вы дворянка, здесь вас ждет нечистота.

Надин поднялась. Перед судьями стояла простая женщина, за которую никто не делал и самой черной работы, а вместе с тем и независимая, не знающая чужой власти над собой.

— Мы для того избрали республику, чтобы отбросить привилегии рождения, — сказала она.

— Мне не хотелось бы, чтобы вас коснулись некоторые подробности дела, — настаивал Гарфилд.

— Женщине здесь не место! — Капеллан поднялся, держа в вытянутых руках черную шляпу. Прозрачной голубизны глаза на загорелом, деревенском лице пылали пророческим огнем. — Ее нельзя призвать в свидетели, она не верит в Господа и не положит руку на Библию.

— Я и без Библии скажу правду, а иные солгут с именем Бога на устах.

Судьи молчали в замешательстве.

— Если вы удалите жену, уйду и я. Вам придется взять меня под стражу.

— Вы ищете эксцессов?

— Хочу избежать их: мадам в полку почитают, а полк оскорблен — весь, от командира до последнего волонтера.

За окнами шумела площадь. Со своего места поверх листьев платана я видел магазины в глубине площади, возбужденную толпу, лица, злорадно обращенные в нашу сторону, будто горожане ждали, что вот-вот суд швырнет из окон им на растерзание мое тело.

— Я надеюсь, — сказал Гарфилд, — вы не платите военного жалованья своей жене?

— Я плачу солдатское жалованье неграм: волонтеры считают это справедливым. Но Турчина не получает денег, на войне даже женщине не на что их тратить.

— Зачем тратиться, если можно отнять произволом! — Капеллан все еще не садился.

Мы поменялись ролями — я нащупывал верный тон, узнал в лицо своих судей, Огастес Конэнт все больше открывал враждебное полку сердце.

Судьи больше не трогали Надин; они склонили головы над столом, — крепкие головы, без седин и плешей, молодые, быстрые головы молодой американской армии, — и решили большинством не удалять ее из судебного присутствия. Это попустительство дорого обошлось Гарфилду, — с первого же дня газеты мятежников не знали снисхождения к его имени.

Гарфилд снова обратился ко мне:

— Признаете ли вы себя виновным в проступках и преступлениях против закона и чести, Джон Турчин?

— В том, что я здесь услышал, есть два, относящихся до меня пункта. — Я стоял перед Гарфилдом. — Первый — то, что мои обвинители назвали русской идеей войны. Неточно сказано; этой идеей руководились еще древние. Я исповедую ее и, значит, виновен перед лицом уклончивых политиков.

— Перед законом, — поправил Гарфилд.

— И перед уклончивым законом. В полку находится женщина. Если и это преступление перед законом, то, презирая такой закон, я признаю, себя нарушителем.

— На армейских складах Федерации нет женских мундиров.