– Да заткнись ты! – рявкнул Гобл, и тот втянул голову в воротничок.

– Я не могу еще раз играть увертюру! – воскликнул Зальцбург. – Так нельзя!

На сцене появился Миллер и просиял, увидев Гобла. Танцмейстеру не терпелось поделиться новостями.

– Девушки забастовали! – возвестил он. – Не хотят выходить!

Осознав все бессилие слов, мистер Гобл в отчаянии махнул рукой и бросился рысцой в свою любимую пробежку вдоль сцены. Мейсон вынул из кармана часы.

– Шесть секунд с хвостиком, – одобрительно заметил он, когда продюсер вернулся. – Результат совсем неплохой. Интересно, во сколько ты уложился бы в спортивном костюме?

Тем не менее, за этот краткий промежуток времени Гобл успел принять решение.

– Передай хористкам, – повернулся он к ассистенту, – что та дура д’Арси может играть. Пора поднимать занавес!

– Слушаюсь, мистер Гобл! – просиял тот и галопом умчался.

– Возвращайтесь на свое место, – повернулся Гобл к музыкальному директору, – и сыграйте увертюру заново!

– Опять!

– А вдруг публика первые два раза не расслышала? – ввернул Мейсон.

Проводив взглядом уходящего музыканта, Гобл повернулся к Уолли.

– А все эта проклятущая Маринер, все затеяла она! Сама мне призналась! Ну, с ней я разберусь – завтра же уволю!

– Минуточку! – остановил его Уолли. – Минуточку… Идея снова блестящая, но она не пройдет!

– А ты тут при чем?

– При том, что в этом случае я возьму свой прекрасный сценарий и раздеру на тысячу клочков… или хотя бы на девятьсот. Короче, разорву. Либо мисс Маринер выступает в нью-йоркской премьере, либо я ухожу!

Зеленые глазки продюсера сверкнули.

– А, втюрился в нее? – ухмыльнулся он. – Тогда ясно!

– Послушай, дорогой! – Уолли взял Гобла за плечо. – Кажется, ты готов перейти на личности в нашей маленькой приятной беседе. Сдержи свой пыл! Не лучше ли твоему позвоночнику остаться на месте и не проткнуть шляпу? Не уклоняйся от главной темы: будет мисс Маринер выступать в Нью-Йорке или нет?

Повисла напряженная тишина. Продюсер подверг ситуацию краткой оценке. Ему хотелось многое проделать с Мейсоном, для начала указав на дверь, но осмотрительность взяла верх. Вклад Уолли в постановку был необходим, а бизнес есть бизнес. В театральном мире интересы дела всегда выше личных чувств.

– Ладно, будет, – нехотя буркнул Гобл.

– Ну вот, слово дано, – кивнул Уолли, – а я прослежу, чтобы ты его сдержал. – Он оглянулся через плечо на сцену, которая уже пестрела яркими платьями. Мятежницы вернулись к своим обязанностям. – Ну, мне пора бежать… Жаль, что мы договорились не переходить на личности, а то бы я добавил, что на шоу скунсов ты бы выиграл первый приз даже в Мэдисон-сквер-гарден. Однако уговор есть уговор, и губы мои запечатаны, не могу даже намекнуть. Итак, до скорого свидания, я полагаю?

Продюсера, с успехом изображавшего живую статую, вывел из ступора Миллер, тронув за плечо. Злосчастный недуг не дал танцмейстеру проникнуть в суть беседы.

– Что он сказал? Я не расслышал, что он сказал!

Гобл предпочел оставить его в неведении.

Спустя два часа после совещания, которое последовало за генеральной репетицией, Отис Пилкингтон отбыл из Атлантик-Сити с твердым намерением не иметь больше ничего общего с «Американской розой». Он был оскорблен в лучших чувствах. Поставленный Гоблом перед выбором – отдать пьесу на переделку или отменить спектакль, – он в какой-то момент даже склонялся к героической линии поведения.

Лишь одно помешало ему бросить вызов менеджеру, запретить трогать свой сценарий и отнять пьесу. Дело было в том, что расходы на постановку составили на день генеральной репетиции ужасающую сумму в тридцать две тысячи восемьсот пятьдесят девять долларов и шестьдесят восемь центов, каковую Пилкингтон должен был уплатить из собственного кармана.

Выставленный счет в виде аккуратно напечатанной колонки цифр, которая растянулась на два больших листа бумаги, ошеломил Отиса. Он и представить себе не мог, что музыкальные комедии могут обходиться так дорого. Одни лишь костюмы встали в десять тысяч шестьсот шестьдесят три доллара и пятьдесят центов, и эти несчастные центы почему-то раздражали чуть ли не сильнее всего остального в списке.

Черное подозрение, что Гобл, взявший на себя всю административную сторону постановки, заключил тайную прибыльную сделку с костюмером, усугубляло меланхолию. Нет, в самом деле – на эти десять тысяч с гаком можно одеть все женское население штата Нью-Йорк, да еще и на Коннектикут останется!

Так размышлял Пилкингтон, просматривая в поезде неприятные цифры. Едва он перестал возмущаться чудовищной стоимостью костюмов, как в следующей строке глаза резанули четыреста девяносто восемь долларов с пометкой «Одежда».

Одежда! А костюмы что же, не одежда?! Почему он должен платить дважды за одно и то же?

Негодование еще не улеглось, когда взгляд вдруг упал на строку еще ниже: «Одежда – 187 долларов 45 центов».

Не выдержав, Пилкингтон испустил сдавленный крик, полный такой боли, что пожилая дама на соседнем месте, попивавшая молоко, выронила его и оказалась в долгу перед железнодорожной компанией на тридцать пять центов за разбитый стакан. До самого конца поездки дама опасливо косилась на соседа, с трепетом ожидая новых сюрпризов.

Происшествие заставило его притихнуть, но не успокоило. Покраснев от смущения, он вернулся к изучению списка расходов, почти каждый пункт которого становился новым источником ярости и недоумения.

«Обувь – 213,50» – ну ладно, это еще понятно, но что значит, черт возьми, «Академ. репет. – 105,50»? А «Выкр. – 15»? Что за «Каркасы» такие, во имя всего святого?! На этот неведомый предмет роскоши он щедро отпустил, судя по списку, целых девяносто четыре доллара пятьдесят центов!

«Реквизит» и «Бутафория» встречались в колонке не менее семнадцати раз. А «Опоры»? Какое бы ни было ему уготовано будущее, опоры в преклонные годы он не лишится до конца дней.

Он уныло глянул на пейзаж, мелькавший за окнами поезда. Ага, вот и в списке – «Пейзажные декорации»… Ну конечно, оплата дважды: «Сэмюэл Фридман – 3711 долларов» и «Юнитт и Викс» – 2120 долларов»! Пилкингтон испытывал мучения проигравшегося в пух завсегдатая казино.

Тридцать две тысячи восемьсот пятьдесят девять долларов и шестьдесят восемь центов! Это при том, что он позавчера еще и выдал десять тысяч чеком дядюшке Крису на раскручивание карьеры Джилл в кино. Просто кошмар! Перед непостижимыми цифрами пасовал разум.

Впрочем, разум скоро воспрянул, найдя себе другое занятие. Вспомнив заверения Тревиса, что ни одна музыкальная постановка, кроме разве что замысловатых кордебалетов в сотню хористок, никак не встанет дороже пятнадцати тысяч, Отис Пилкингтон задумался о Тревисе и думал до тех пор, пока поезд не прибыл на вокзал Пенсильвания.

Добрую неделю после возвращения удрученный финансист сидел затворником у себя дома в окружении японских гравюр, дымя сигаретами и стараясь выбросить из головы все эти «Выкр.» и «Академ. репет.». Однако свойственное всем начинающим драматургам почти материнское желание еще хоть разок взглянуть на детище своего гения все росло и росло, пока не сделалось непреодолимым.

Велев японскому камердинеру упаковать самое необходимое в саквояж, он доехал на такси до Центрального вокзала и отправился дневным поездом в Рочестер, который, как подсказывала память, был очередным пунктом гастрольного маршрута «Американской розы». По дороге Пилкингтон заглянул в свой клуб, чтобы обналичить чек, и первым делом наткнулся на Фредди Рука.

– Боже милостивый! – воскликнул Отис – А ты-то как здесь очутился?

Отвлекшись от чтения, тот поднял тоскливый взгляд. Внезапный крах профессиональной карьеры – можно сказать, дела всей жизни – оставил начинающую звезду театра в подвешенном состоянии. Мир стал казаться тусклым и серым, а все его соблазны – настолько пустыми, что Фредди предпочел коротать время с журналом «Нэшнл Географик».