– Вот, держи! – Монетка перешла из рук в руки. – Пойди выпей, тебе сейчас не помешает.

– Спасибо, сэр.

– Не за что. Ты спас нам жизнь. Без тебя мы и не заметили бы, что в театре пожар. – Он повернулся к Джилл. – Вот и служебный выход. Пожалуй, пора и нам таинственно исчезнуть в ночи!

Театральный сторож в растерянности топтался возле своей каморки у служебной двери. Соображал он туговато, привык к ежедневной рутине, и события этого вечера совсем сбили его с толку.

– Что там за пожар? – спросил он.

Незнакомец задержался на пороге.

– Пожар? – Он с недоумением обернулся к Джилл. – Вы что-нибудь слышали о пожаре?

– Ну как же, все бегут без оглядки и вопят, что в театре пожар! – настаивал сторож.

– Святые угодники! Если вдуматься, вы совершенно правы. В самом деле пожар! Так что, если промедлите, он нанесет вам коварный удар в спину. Послушайте добрый совет старого приятеля: бегите! На красочном языке джентльмена, с которым мы только что расстались – мотайте отсюда и не тяните резину.

Сторож помолчал, обкатывая в голове эту новую мысль.

– Да как же, – возразил он наконец. – Мне положено караулить тут до полдвенадцатого! Такой уж порядок – дождаться полдвенадцатого и запереть. А сейчас еще только без четверти одиннадцать!

– Понимаю ваши затруднения… – Спутник Джилл задумчиво покачал головой. – «На пылающей палубе мальчик стоял» и все прочее в том же духе. Боюсь, не знаю, как вам помочь – тут вопрос совести. Не хочу сманивать вас с боевого поста, но, с другой стороны, если останетесь, то поджаритесь с обеих сторон, как бифштекс. Впрочем… Вы сказали, что должны в половине двенадцатого что-то запереть – что именно?

– Да театр же!

– А, ну тогда совсем другое дело! К полдвенадцатого никакого театра тут уже не будет. Так что на вашем месте я бы тихо и незаметно удалился. А завтра, если захочется, можете вернуться и посидеть на руинах, если к тому времени они подостынут. Доброй ночи!

Воздух снаружи был холодный, бодрящий. Джилл поплотнее запахнула шубку. Из-за угла доносились шум и крики: наконец-то прикатили пожарные машины. Незнакомец закурил сигарету.

– Хотите задержаться и посмотреть на пожар? – спросил он.

Джилл передернула плечами. Пережитое волнение все-таки давало о себе знать.

– Спасибо, уже насмотрелась.

– Я тоже. Да, вечерок выдался захватывающий. Начался пресновато, не спорю, зато потом разошелся вовсю. Лично мне сейчас не повредила бы оздоровительная прогулка по набережной… Знаете, а ведь сэр Честер не одобрил названия моей пьесы – сказал, что «Испытание огнем» звучит слишком мелодраматично. Теперь-то он едва ли счел бы его неуместным.

Они двинулись прямо к реке, в обход улицы, запруженной зеваками и пожарными машинами. Переходя Стрэнд, незнакомец оглянулся на багровое зарево в полнеба.

– Ну и полыхает! Ни дать ни взять всесожжение – небось газетчики так и назовут. Лучшая потеха для простонародья.

– Как думаете, потушить смогут?

– Исключено, слишком разгорелось. Жаль, при вас не оказалось того садового шланга…

Джилл остановилась как вкопанная, вытаращив глаза.

– Что?

– Неужто вы не помните? Я вот до сих пор чувствую, как ледяные струйки по спине текут.

Память, что вечно тащится по обочине и наверстывает упущенное лишь в самый последний миг, наконец осчастливила Джилл. Набережная преобразилась в солнечный сад, а январский вечер – в июльский день…

Мужчина смотрел на ошарашенную девушку с загадочной лукавой усмешкой, которая сегодня была приятной, но в те далекие времена казалась издевательской и враждебной. Джилл всегда считала, что он насмехается, а в двенадцать лет это выводило ее из себя.

– Неужели вы Уолли Мейсон?!

– Я уж гадал, вспомните ли вы когда-нибудь.

– Но… в программке было другое имя – какой-то Джон…

– Всего лишь коварная уловка. Уолли Мейсон – мое единственное и подлинное имя… Черт возьми, теперь я и вашу фамилию вспомнил – Маринер! Кстати… – Он еле ощутимо запнулся. – Она не изменилась?

Джилл толком и не осознала, что он задал вопрос. Ею на миг овладело то чувство нереальности, что отматывает время назад и возвращает нас в далекое детство.

Логикой разума она понимала, что в самом факте нет ничего особенного: Уолли Мейсон, который все годы оставался для нее мальчишкой в костюмчике Итонской школы, вырос и повзрослел. Однако его преображение все равно казалось каким-то магическим трюком. Дело было не только во внешности, но и в поразительном изменении личности.

Уолли был настоящим бичом ее детства, и эпизод с садовым шлангом она неизменно вспоминала с удовлетворением. Сколько бы ни оступалась она в ранние годы на тесной дорожке праведности, но в тот момент поступила верно. А теперь вдруг Мейсон оказался ей симпатичен! Легко заводя друзей, она все же редко так сразу испытывала приязнь к незнакомцам. Вражда юных лет уступила место теплому чувству товарищества, и Джилл неожиданно ощутила себя безнадежно взрослой, как будто пропало важное звено, соединявшее ее с детством.

Она окинула взглядом набережную Темзы. По левую руку нависал мост Ватерлоо, темный и массивный на фоне серо-стального неба. Переполненный трамвай простучал по рельсам, сверкавшим тем морозным блеском, что кажется предвестником снегопада. На другом берегу реки таинственную тьму разрывали лишь случайные фонари да тусклые очертания причалов.

Вид нагонял тоску, и Джилл пришло в голову, что обездоленным, которые ночуют на скамейках, он кажется еще тоскливее. Она зябко поежилась. Внезапный разрыв с детством принес с собой ощущение брошенности и одиночества в изменившемся мире.

– Холодно? – спросил Уолли.

– Немного.

– Давайте пройдемся.

Они двинулись к западу. Ввысь указующим перстом нацелилась Игла Клеопатры, а внизу, на безмолвной воде, застыли причаленные гребные лодки, похожие на гробы. В просветах древесных крон блеснули на миг, будто подвешенные к небу, часы на башне Парламента и вновь скрылись. Издалека, со стороны Баттерси, донесся гудок баржи, скорбный и зловещий. Наступила тишина.

Джилл снова поежилась, досадуя, что не может, несмотря на все старания, рассеять непрошеную печаль. Непонятно откуда возникшее чувство, будто очередная глава в книге ее жизни завершилась, никак не желало уходить.

– Поправьте, если я ошибаюсь, – заговорил Уолли, нарушая молчание, длившееся уже несколько минут, – но вы, похоже, замерзаете на ходу. С самого приезда в Лондон у меня сложилась привычка гулять по набережной, чтобы развеяться, однако середина зимы – не самое приятное время для единения с ночью. «Савой» тут рядом, не станем от него уходить. Как насчет отметить нашу встречу легким ужином?

Уныние Джилл исчезло как по волшебству, живой темперамент взял верх.

– Огни! – воскликнула она. – Музыка!

– А также пища! – добавил Уолли. – Эфирному созданию вроде вас эта реплика может показаться вульгарной, но я еще не обедал.

– Бедненький! Почему?

– Так волновался.

– Ах да, понимаю! – Огненная интерлюдия заставила Джилл позабыть о его причастности к событиям этого вечера. Теперь вспомнилось и кое-что из разговора в театре. – Уолли… – Она запнулась в смущении. – Наверное, «мистер Мейсон» было бы приличнее, но я всегда думала о вас как…

– Конечно, Джилл! Зови меня Уолли, мы же не совсем чужие. Не захватил свой учебник по этикету, но, думаю, десяток-другой галлонов холодной воды, вылитой за шиворот, вполне сойдут за формальное знакомство. Ты что-то хотела сказать?

– Ты говорил Фредди о вложенном в пьесу состоянии. Это правда?

– В эту кошмарную пьесу? Да, все оплатил я, до последнего цента. Иначе никто не соглашался ее ставить.

– А зачем тебе?.. Ну, то есть… не знаю, как сказать…

– Зачем ее ставить? Может показаться странным, но, честное слово, до сегодняшнего вечера я считал этот бред шедевром. Когда несколько лет подряд пишешь одни мюзиклы, душа рано или поздно поднимает голову и говорит: «Довольно, мой мальчик, ты способен на большее!» Так сказала моя душа, и я поверил. Ну и, как оказалось, старушка меня попросту надула.