– Папа! – окликнула Молли. И Джимми понял, где он раньше видел эту спину.

– Сэр Томас, – сказала Молли, – это мистер Питт.

Маленький собеседник быстро оглядел Джимми – возможно, с целью различить его наиболее явные криминальные черты. Затем, словно убедившись в его честности, он стал любезен.

– Очень рад познакомиться с вами, мистер Питт, очень рад! – сказал он. – Мы ждали вас несколько раньше.

Джимми объяснил, что заблудился.

– Вот именно. Абсурд, что вас вынудили идти пешком, полнейший абсурд. Такая непростительная забывчивость моего племянника не дать нам знать о вашем приезде. Моя жена указала ему на это в автомобиле.

«Уж конечно!» – сказал Джимми про себя, а вслух произнес, протягивая руку помощи другу в беде:

– Я сам предпочел прогуляться. Первый случай пройтись по сельской дороге с момента, когда я приехал в Англию. – Он повернулся к крупному мужчине и протянул руку. – Думаю, вы меня вряд ли помните, мистер Макичерн. Мы познакомились в Нью-Йорке.

– Папа, ты помнишь ночь, когда мистер Питт спугнул нашего взломщика? – сказала Молли.

Мистер Макичерн на секунду онемел. На родном асфальте мало что может ошеломить нью-йоркского полицейского. В этом благословенном месте savoir-faire[23] воплощается в умелый удар кулаком, а мастерское применение резиновой дубинки приравнивается к остроумному ответу. В результате манхэттенского полицейского невозможно захватить врасплох. В иной обстановке мистер Макичерн знал бы, как разделаться с молодым человеком, которого по столь убедительным причинам считал матерым преступником. Но здесь требовался иной план действий. Первая и главнейшая заповедь этикета, который он усердно усваивал с тех пор, как стал вести более спокойный образ жизни, гласила: «Ни в коем случае не устраивай сцены!» Сцен, согласно его сведениям, приличное общество не терпело более чего-либо другого. Первобытного человека в нем пришлось заковать в цепи. Убедительный удар полагалось заменить медовым словом. Холодное «неужели?» было наиболее энергичной отповедью, допустимой в избранных кругах.

Урок этот дался мистеру Макичерну нелегко, но он его усвоил. И пожал протянутую руку, и хмуро признал знакомство.

– Неужели, неужели! – прощебетал сэр Томас благодушно. – Так, значит, мистер Питт, вы обрели здесь старых друзей.

– Старых друзей, – повторил Джимми, болезненно ощущая, как глаза экс-полицейского просверливают в нем две дыры.

– Превосходно, превосходно! Разрешите показать вам вашу комнату. Она прямо напротив моей. Вот сюда, пожалуйста.

Они расстались с Макичерном на первой площадке, но Джимми все еще ощущал спиной сверлящие глаза. Взгляд полицейского был того сорта, который огибает углы, поднимается по лестницам и пронзает стены.

Тем не менее к обеду Джимми переодевался в самом радужном настроении. Ему казалось, что он пробудился от долгой спячки. Жизнь, вчера такая серая, теперь пылала яркими красками и сулила всякие возможности. Те, кому по доброй ли воле или по необходимости пришлось постранствовать по свету достаточно долго, в большинстве своем становятся фаталистами. Джимми принадлежал к фаталистам-оптимистам. Судьба всегда представлялась ему не слепой раздатчицей наугад даров хороших и скверных, но благодетельницей, особо расположенной к нему. Он питал почти наполеоновскую веру в свою звезду. В разные периоды своей жизни – в частности, в то время, когда, как он уведомил лорда Дривера, ему приходилось завтракать конопляным семенем, – он попадал в весьма критические положения, но его удача всегда приходила на помощь. И уж конечно, думал он, со стороны судьбы было бы чистым свинством, столько раз ему поспособствовав, отвернуться от него именно тогда, когда он приблизился к заветнейшей цели своей жизни. Разумеется, его взгляды на то, что именно составляло заветнейшую ее цель, с годами менялись. Каждый пик Хребта Заветных Моментов он по очереди и ошибочно принимал за вершину, но этот последний, инстинктивно ощущал Джимми, был подлинным. Так или иначе, Молли неразрывно вплелась в ткань его жизни. В бурный период своих двадцати – двадцати пяти лет то же самое он думал о других девушках, которые теперь остались в его памяти лишь смутными образами, будто персонажи полузабытой пьесы. В тех случаях его выздоровление бывало хотя и болезненным, но быстрым. Сила воли и активная жизнь обеспечивали полное излечение. Ему стоило только поднапрячься и выкинуть их из головы. Неделя-другая ноющей пустоты, и его сердце, чисто вымытое и прибранное, было уже готово принять новую жилицу.

Но с Молли все было по-другому. Возраст мгновенной влюбчивости остался позади. Подобно домохозяину, которого надули предыдущие постояльцы, он стал осмотрительнее и начал опасаться, что в случае катастрофы уже не сумеет встать на ноги. В подобных делах воля, как вышибала в притоне, с возрастом мало-помалу перестает справляться со своими обязанностями. И уже несколько лет Джимми предчувствовал, что следующая новоприбывшая останется навсегда, и потому в отношении противоположного пола занял мягко оборонительную позицию. Молли прорвала эту линию обороны, и он убедился, что не ошибся в оценке своей силы воли. Методы, действенные в прошлом, оказались теперь бесполезными. Ни намека на смутно утешительную мысль дней его юности, что на свете есть еще много других девушек. Он не пытался себя обманывать. Он знал, что оставил позади тот возраст, когда мужчина может влюбиться в любую представительницу прекрасного пола, лишь бы она соответствовала его вкусам.

Так или эдак, но он пришел к финишу. Повторения не будет. Она завладела им. Чем это ни завершится, он принадлежит ей одной.

На протяжении дня мужской мозг наиболее склонен к созерцательности в те краткие минуты, когда его владелец намыливает щеки пред бритьем. Елозя по ним кисточкой, Джимми анализировал ситуацию. Пожалуй, он допустил излишний оптимизм. Вполне естественно, свою удачу он был склонен считать своего рода заказным поездом, который без всяких хлопот доставит его прямо в рай. Ведь до сих пор судьба вела себя с немыслимой щедростью. По цепочке хорошо отработанных чудес она привела его к моменту, когда он оказался под одним с Молли гостеприимным кровом замка Дривер. Однако как несколько секунд спустя холодно указал рассудок, это всего лишь начало, не более того. И все же мечтательно намыливающийся Джимми воспринимал это как завершение. И только когда он кончил бриться и приступил к завязыванию галстука, ему открылись всякие препятствия на его пути – и к тому же достаточно серьезные препятствия.

Во-первых, Молли его не любит. И был он вынужден признать, нет причины, по которой она должна его полюбить, – влюбленный ведь редко верит в свою привлекательность. К тому же ее отец убежден, что он – король взломов.

– В остальном, – сообщил Джимми, хмурясь на свое отражение в зеркальце, – все обстоит великолепно.

Он печально причесал волосы.

В дверь украдкой постучали.

– Э-эй? – сказал Джимми. – Да?

Дверь медленно отворилась. Из-за ее края появилась широкая ухмылка, увенчанная шваброй рыжих волос.

– Привет, Штырь! Входи. Что приключилось?

В комнату проследовала остальная часть мистера Муллинса.

– И-ех, босс! Не был уверен, что энта комната ваша. А как по-вашему, в кого я сейчас в коридоре чуть башкой не врезался? Да в старика Макичерна, фараона. Это надо же!

– Да?

– Верняк. Только вот что он делает в энтой хибаре? Как я его увидел, так чуть не лег посередь ринга. Во! Никак не продышусь.

– Он тебя узнал?

– Еще как! Уставился, будто актер посередь сцены, когда поймет, что против него заговор затеяли, и глазами так и сверлит.

– Ну и?

– А я не знаю, то ли я на Третьей авеню, то ли на башке стою, и вообще, что со мной деется. Тут я смываюсь и даю деру сюда. Послушайте, босс, чего старик Макичерн тут ошивается?