– И малая помощь во благо, – сказал Миффлин. – Пошли.

– Ты с этим Джимми поосторожней, Артур, – сказал Саттон. – Не успеешь оглянуться, как он оглушит тебя колбаской с песком и заберет твои часики. Замаскированный Арсен Люпен, вот он кто, по-моему.

Двое друзей завернули за угол. Они шли молча. Артур Миффлин перебирал в уме все выдающиеся события дня, какие помнил: нервное состояние перед спектаклем; облегчение, когда убедился, что заворожил зрителей; растущая уверенность, что теперь он на коне. Джимми тем временем как будто предавался собственным мыслям. Так они прошли порядочный путь, прежде чем молчание было прервано.

– Кто она, Джимми? – спросил Миффлин.

Джимми вздрогнул и очнулся от своих дум.

– Что-что?

– Кто она?

– Не понимаю, о чем ты.

– Прекрасно понимаешь. Морской воздух. Кто она?

– Не знаю, – ответил Джимми просто.

– Не знаешь?! Ну хотя бы как ее зовут?

– Не знаю.

– Разве «Мавритания» больше не печатает списки пассажиров?

– Печатает.

– И ты за пять дней не сумел узнать ее имени?

– Не сумел.

– И этот человек полагает, будто способен ограбить дом! – сказал Миффлин скорбно.

Они подошли к зданию, на третьем этаже которого находилась квартира Джимми.

– Зайдешь? – спросил Джимми.

– Я, собственно, собирался дойти до парка. Говорю же тебе, я весь на нервах.

– Зайди и выкури сигару. Для марафона у тебя впереди вся ночь. Мы же два месяца не виделись. Я хочу услышать все новости.

– А их нет. В Нью-Йорке ничего не происходит. Газеты утверждают, что события развиваются, да только развиваться нечему. Однако я зайду. Сдается мне, что новости есть у тебя.

Джимми возился с ключом.

– Отличный из тебя взломщик, – уничижительно сказал Миффлин. – Почему бы тебе не воспользоваться своей кислородно-ацетиленовой горелкой? Ты отдаешь себе отчет, мой мальчик, что на той неделе будешь вынужден заплатить за обед двенадцати голодных мужчин? В холодном свете утра, когда рассудок воссядет на своем троне, это до тебя дойдет.

– Да ничего подобного, – сказал Джимми, отпирая дверь.

– Только не говори, что собираешься попробовать.

– А что, по-твоему, я собирался делать?

– Но ты не должен! Тебя обязательно схватят. И что тогда? Скажешь, это была шутка? А если тебя изрешетят пулями? Хорошенького ты сваляешь дурака, взывая к чувству юмора разъяренного домовладельца, пока он накачивает тебя свинцом из «кольта»!

– Профессиональный риск, что поделать. И уж кому это знать, как не тебе, Артур. Вспомни, через что тебе пришлось пройти сегодня вечером.

Артур Миффлин поглядел на своего друга с некоторой тревогой. Он знал всю меру его бесшабашности, если уж он решал чего-либо добиться. Считая, что ему брошен вызов, Джимми переставал быть разумной личностью, доступной убеждениям. А в данном случае последнюю точку над i поставили слова Уиллета. Джимми был не из тех, кто покорно позволяет обозвать себя факиром, был ли обзывающий трезв или пьян.

Джимми тем временем достал виски, сигары и разлегся на кушетке, пуская в потолок кольца дыма.

– Ну? – сказал наконец Артур Миффлин.

– Ну? Что – ну?

– Я имел в виду, будет ли это молчание перманентным или ты в ближайшие минуты начнешь развлекать, возвышать и наставлять? С тобой что-то случилось, Джимми. А ведь не так уж давно ты был веселым типусом с неисчерпаемым запасом шуток, мастером всяческих выдумок. Так где же теперь твои остроты, розыгрыши, твои песни, взрывы веселости, которые не давали умолкнуть смеху за столом, когда за обед платил ты? Теперь ты больше всего напоминаешь мне глухонемого, который празднует Четвертое июля, прибегая к бесшумному пороху. Очнись, или я уйду. Джимми, мы вместе росли. Расскажи мне про эту девушку – ту, которую ты полюбил и умудрился потерять, как идиот.

Джимми глубоко вздохнул.

– Ну хорошо, – сказал Миффлин не без самодовольства, – вздыхай, если тебе нравится. Все-таки лучше, чем ничего.

Джимми приподнялся и сел на кушетке.

– Да, и десятки раз, – сказал Миффлин.

– О чем ты?

– Ты ведь собираешься спросить, был ли я когда-нибудь влюблен, верно?

– И не думал, я же знаю, что с тобой этого никогда не бывало. У тебя нет души. Ты понятия не имеешь, что такое любовь.

– Будь по-твоему, – покорно согласился Миффлин.

Джимми снова плюхнулся навзничь на кушетку.

– И я тоже, – сказал он. – В том-то и беда.

Миффлин посмотрел на него с новым интересом.

– Я знаю, – сказал он. – Ты ощущаешь неведомый трепет, сердце в твоей груди словно испускает трели, будто какой-нибудь юный птах, запевший впервые, когда…

– Да заткнись же!

– …когда ты пугливо спрашиваешь себя: «Уже ли свершилось? Возможно ли это?» – и застенчиво отвечаешь: «Нет. Да. Свершилось, я верю». Я проходил через это десятки раз. Легко различимый первый симптом. Если немедленно не принять срочные меры, он может развиться в острую лихорадку. В таких делах полагайся на своего дядю Артура: он знает, о чем говорит.

– Ты мне надоел, – отрезал Джимми.

– Мы к вам склонили слух, – сказал Миффлин ласково. – Расскажи мне все.

– Рассказывать нечего.

– Не ври, Джимми.

– Ну практически нечего.

– Так-то лучше.

– Было вот что.

– Еще лучше.

Джимми поерзал, принимая более удобную позу, и отхлебнул из стакана.

– Увидел я ее только на второй день.

– О, этот второй день! Ну и…

– Мы даже не познакомились.

– Просто по воле случая оказались рядом в одном месте, э?

– Собственно говоря, дело обстояло таким образом: как последний дурак, я купил билет второго класса.

– Что-о? Наш юный Вандерфеллер Асторморган, мальчик-миллионер, путешествует вторым классом! С какой стати?

– Ну, я думал, так будет приятнее. В салоне второго класса пассажиры куда веселее и без претензий. Быстрее сходишься с людьми. В девяти плаваниях из десяти я всегда предпочту второй класс.

– Но этот оказался десятым?

– Она ехала в первом классе.

Миффлин прижал ладонь ко лбу.

– Погоди! – вскричал он. – Это мне что-то напомнило – что-то из Шекспира. «Ромео и Джульетта»? Нет… Ага! Пирам и Фисба.

– Не нахожу ни малейшего сходства.

– Так перечти «Сон в летнюю ночь». «Пирам и Фисба, по пьесе, разговаривают через щель в стене», – процитировал Миффлин.

– Ни стены, ни щели не было!

– К чему такой буквализм! Вы разговаривали через поручни.

– Нет и нет.

– Ты хочешь сказать, что вы вообще не разговаривали?

– Мы не обменялись ни единым словом.

Миффлин скорбно покачал головой.

– Умываю руки, – сказал он. – Я полагал, что ты – сама предприимчивость. Так что ты делал?

Джимми негромко вздохнул.

– Стоял и курил у поручней напротив парикмахерской, а она кругами прогуливалась по палубе.

– И ты пялился на нее?

– Иногда я поглядывал в ее направлении, – произнес Джимми с достоинством.

– Не виляй! Ты пялился на нее. Вел себя как последний нахал, и ты знаешь, Джеймс, я не ханжа, но вынужден сказать, что считаю твое поведение достойным Ловеласа. А она прогуливалась в одиночестве?

– Чаще всего.

– А теперь ты ее любишь, так? Ты взошел на борт этого парохода счастливым, беззаботным, с вольным сердцем. А сошел на берег серьезным и удрученным. С этих пор в мире для тебя существует только одна женщина, и ты ее потерял.

Он испустил глухой безнадежный стон и отхлебнул виски, чтобы приободриться.

Джимми беспокойно заерзал на кушетке.

– Ты веришь в любовь с первого взгляда? – спросил он небрежно, пребывая в том настроении, когда человек говорит вещи, при воспоминании о которых затем просыпается по ночам в холодном поту.

– Не понимаю, при чем тут первый взгляд, – заметил Миффлин. – Согласно собственным твоим словам, ты стоял и ел глазами эту девушку пять дней без передышки. Я вполне способен вообразить, что за такой срок можно допялиться до любви к кому угодно.