Джилл отвернулась к стене, заметив, что мужчина за соседним столиком, тучный и краснолицый, откровенно на них пялится. Слышать он ничего не мог, потому что говорил Уолли очень тихо, но явно догадался, что здесь происходит самое интересное в зале, и таращился с тупым любопытством, которое приводило ее в бешенство. За минуту до того она страдала от безразличия внешнего мира, а теперь глазеющий сосед казался назойливой толпой. На глаза Джилл навернулись слезы, и краснолицый наверняка это заметил.

– Уолли… – Голос ее дрогнул. – Это невозможно.

– Почему? Почему, Джилл?

– Потому что… Нет, невозможно!

Наступило молчание.

– Из-за… – с трудом выдавил он, – из-за Андерхилла?

Джилл кивнула, чувствуя себя совершенно несчастной. Чудовищная несообразность всего окружающего выводила из себя. Оркестрик разразился зажигательной мелодией, заставляя ноги невольно притопывать в такт. Неподалеку кто-то зашелся в хохоте. Два официанта у раздаточного столика поблизости спорили о заказе на картошку-фри.

Чувства Джилл вновь круто переменились: теперь ее бесило равнодушие внешнего мира, но уже по отношению к Уолли, о котором она думала с болью в сердце. Сидела отвернувшись, но чувствовала его открытый умоляющий взгляд и мучительное ожидание того, что она дать не может.

Столик скрипнул: Мейсон подался вперед. Такой трогательный, словно большой пес, попавший в беду. Как не хотелось причинять ему боль! А нога тем временем все отстукивала ритм оркестрового рэгтайма.

– Нельзя жить одними воспоминаниями!

Джилл повернулась и взглянула ему в лицо. Он поднял взгляд – точно такой, как она себе представляла.

– Ты не понимаешь, – мягко сказала она, – не понимаешь.

– Но там же все кончено! – воскликнул он. Она покачала головой. – Не можешь же ты любить его после того, что случилось!

– Не знаю, – печально отозвалась Джилл.

Это озадачило Уолли точно так же, как прежде – Фредди.

– Как это, не знаешь?

Джилл зажмурилась. Так она делала еще в детстве, когда не знала, как поступить – словно бы пряталась от всего, замыкалась в себе.

– Уолли, помолчи минутку. Мне надо подумать… – В общем, так… – начала она, открыв глаза. В прошлом он много раз видел точно такой же взгляд. – Едва ли я сумею объяснить толком, но попробую. Допустим, у тебя есть комната, и она забита всякой всячиной, мебелью и так далее. Места совсем не осталось, и что-то новое туда просто не влезет, если не убрать старое – может, и не нужное, но оно занимает всю комнату.

Мейсон медленно кивнул.

– Я понимаю.

– Уолли, дорогой, мое сердце занято! Я знаю, что его загромождает старье, но свободного места нет. Требуется время, чтобы его освободить. Я обставила комнату и считала, что лучшей мебели нет во всем свете, но… меня обманули. Оказалось, это просто хлам. Он все еще стоит, и вынести его не так просто. Такие вот дела.

Грянув концовку, оркестр умолк. Внезапная тишина будто разбила наваждение. Мир вторгся на крошечный островок, где они уединились. Мимо порхнули щебечущие девушки с кавалерами. Рассудив, что клиенты сидят уже долго, официант подсунул Уолли счет, перевернутый для приличия цифрами вниз, и, приняв купюру, удалился за сдачей.

Мейсон повернулся к Джилл.

– Я все понимаю, – повторил он. – Считай, что разговора не было. Мы по-прежнему добрые друзья?

– Да.

– Но… – Он выдавил смешок. – Если когда-нибудь…

– Не знаю.

– Всякое бывает, – не сдавался он. – Так или иначе, позволь мне так думать. Конечно, решать только тебе, я навязываться не стану, слова лишнего не скажу. Но, если ты когда-нибудь очистишь эту свою комнату, тебе не придется вывешивать табличку «Сдается». Я подожду где-нибудь рядом, и ты всегда будешь знать, где меня найти. Уоллес Мейсон всегда в твоем распоряжении, он твой – это ясно?

– Вполне. – Джилл глянула на него с нежностью. – Тебя, Уолли, я впустила бы в эту комнату охотнее всего, и ты это знаешь.

– Правда?

– Клянусь.

– Тогда, – воскликнул он, – сейчас ты увидишь перед собой остолбеневшего официанта! Сдачи с двадцатки там долларов четырнадцать, и он их все получит на чай.

– Ой, да ты что!

– Все до единого цента! – твердо заверил Уолли. – А юный греческий разбойник, что уволок мою шляпу при входе, получит целый доллар. Вот такой я простой парень, как сказал бы наш достопочтенный аскетичный Гобл.

Они ушли, а официант остался приходить в себя, опираясь на спинку стула. Краснолицый толстяк за соседним столиком проводил их взглядом. Поссорились, решил он, а потом помирились. И попросил зубочистку.

На променаде в Атлантик-Сити, многоликом морском курорте, которому довелось стать местом рождения стольких музыкальных комедий, есть дешевая закусочная, которая открыта круглые сутки и предлагает все то же самое, что ее точная копия на Коламбус-Серкл, где обедала Джилл в первый свой нью-йоркский день.

По большей части там людно и шумно, но выпадают моменты, когда стоит чуть ли не монастырская тишина, и клиенты, смущенные ледяным покоем белоснежного мрамора и молчаливой степенностью официантов, невольно понижают голос, словно прихожане в храме, и стараются не шаркать ногами.

Так и участники ансамбля «Американской розы», заходя сюда в шесть утра поодиночке и парами недели через две после событий последней главы, переговаривались шепотом и негромко заказывали завтрак. Генеральная репетиция наконец закончилась, вымотав их до предела.

У жителей Атлантик-Сити, которые, кажется, живут одними развлечениями, вошло в обычай посещать воскресными вечерами своего рода водевиль, громко именуемый духовным концертом. Убрать его декорации и заменить таковыми для «Американской розы» удалось только к часу ночи, а поскольку, по неписаному закону, все генеральные репетиции начинаются с опозданием не менее полутора часов, занавес для вступительного хора поднялся лишь в половине третьего.

Тянулись показы костюмов, ассистент режиссера и кто-то непонятный с засученными рукавами долго спорили насчет света, продолжались показы костюмов и споры, переставляли декорации… и вновь спорили о свете, синем и янтарном, и об установке прожектора, которым управлял кто-то, жалобно откликавшийся на имя Чарли откуда-то из-за галерки.

К шести часам утра спектакль был наконец сыгран, хоть и с перебоями, после чего хористы и хористки, которые ничего не ели с вечера, поплелись за угол позавтракать, прежде чем отправляться спать.

Взъерошенные и помятые, с темными кругами под глазами, они слишком устали, чтобы даже снять грим. Герцогиня, сохранявшая надменность до последней минуты, задремала, уронив голову на стол. Рыженькая Детка откинулась на спинку стула и смотрела в потолок застывшим взглядом. Брюнетка из южных штатов моргала, как сова, на яркий свет за широким окном.

Даже Ангелочек, чья торжествующая юность позволила ей остаться свеженькой после бессонной ночи, отпустила в ожидании еды лишь одну реплику:

– Вот оно, очарование театральной жижни! Жачем только девушки бегут из дома в театр? – И, глянув в зеркальце из косметички, задумчиво пробормотала: – Ну и личико! Нет, ш таким я долго ходить не хотела бы.

Молодой официант, бледный и вялый, как и все, кто трудится в ночную смену, со стуком бухнул на стол перегруженный поднос. Герцогиня очнулась. Детка отвела глаза от потолка. Южная брюнетка перестала моргать. Уникальная способность актеров восстанавливать силы взяла верх при одном виде еды. Еще минут пять, и они вновь будут готовы к любым тяжким испытаниям.

После первого же глотка кофе завязалась беседа, и тишины в зале как не бывало. В закусочной начался новый день.

– Нет, жижнь, вообще-то, что надо – ешли хватает сил, – начала Ангелочек, жадно атакуя омлет. – Меж тем, худшее еще впереди! Я думаю, вы, душеньки, уже шоображили, что наше шоу теперь перепишут с начала до конца, и на гаштролях нам еще репетировать день и ночь!