– Пока ей не позволят играть, не выйдем на сцену! – провозгласила Джилл.

Теперь волна энтузиазма охватила всех – он вообще заразителен, а каждая девушка в душе бунтарка. Идея поражала воображение. Всем скопом отказаться играть в вечер премьеры! Слыханное ли дело, чтобы хористки учинили такое? Они войдут в историю!

– Забастовка? – спросил кто-то с трепетом.

– Да! – выкрикнула Джилл. – Забастовка!

– Ура, жабаштовка! – подхватила Ангелочек, мигом перевесив чашу весов. Ее неоспоримый авторитет убедил сомневающихся. – Баштуем!

– Бастуем! Бастуем! – поддержали голоса.

Джилл повернулась к Герцогине, разинувшей рот. Плакать та перестала, в глазах застыло недоумение.

– Одевайся и готовься к выходу! – скомандовала Джилл. – Мы все тоже оденемся и будем готовы. Тогда я пойду, разыщу Гобла и объявлю ему о нашем решении. Если не уступит, останемся в гримерке и премьера не состоится!

Сбив шляпу на затылок, Гобл с незажженной сигарой во рту наблюдал за установкой декораций к первому акту. Стоя спиной к противопожарному занавесу, он брезгливо разглядывал синий холст, изображавший живописное летнее небо, каким любуются на курортах Лонг-Айленда. Джилл спустилась по лестнице из гримерки и встала перед продюсером.

– Эй, куда? – рявкнул Гобл с обычной своей бесцеремонностью и прибавил для убедительности сочное проклятие.

– Будьте добры, отойдите в сторонку, – перевел ассистент режиссера. – Мистер Гобл смотрит декорации.

Последний из присутствующих, старший плотник, ничего не сказал. Театральные плотники всегда помалкивают. Длительное общение с вздорными режиссерами научило их, что в вечер премьеры лучше не встревать, а окутаться саваном безмолвия и не высовываться, покуда враг не утомится и не отправится изводить других.

– Не годится! – тряхнул головой продюсер.

– Понимаю, что вы хотите сказать, мистер Гобл, – подобострастно кивнул ассистент. – Пожалуй, немного слишком… то есть, не совсем… да-да, ваша мысль мне ясна.

– Небо слишком синее! – проскрежетал Гобл, раздраженный столь двусмысленной оценкой. – Вот почему не годится!

Тут старший плотник изменил своей жизненной позиции. Он просто не мог не высказаться. После работы в театре он проводил большую часть времени на кровати, почитывая литературные журналы, но как-то раз прошлым летом созерцал небо собственными глазами и теперь полагал себя знатоком предмета.

– Небо, оно синее! – хрипло заметил он. – Так и есть, сэр! Я видел. – Он вновь погрузился в молчание, а чтобы исключить новую оплошность, заткнул рот порцией жевательной резинки.

Гобл смерил красноречивого оратора гневным взглядом. Продюсер не привык выслушивать возражения от всяких болтунов. Возможно, он добавил бы свысока что-нибудь уничтожающее, но тут вмешалась Джилл:

– Мистер Гобл…

Он резко обернулся.

– Что еще?

Печально наблюдать, как скоро симпатии в нашем мире превращаются в неприязнь. Две недели назад Гобл смотрел на Джилл благосклонно, одобряя ее внешность, но отказ пойти с ним перекусить в гриле, а через несколько дней – отужинать вместе решительно переменил его взгляды на женскую красоту.

Если бы решать, которую из тринадцати хористок уволить, он мог только по своему желанию, как почти всегда в этом театре, то, конечно, выбрал бы Джилл. Однако на этой стадии постановки приходилось, к сожалению, идти на уступки темпераментному Джонсону Миллеру. Гобл сознавал, что в ближайшую неделю без услуг танцмейстера в переделке номеров никак не обойтись, притом что десятки менеджеров только и ждут случая переманить Миллера к себе. Вот почему пришлось смиренно обратиться к нему с вопросом, кем из женского ансамбля легче всего пожертвовать.

Злосчастная Герцогиня имела обыкновение переносить на сцену свою надменную томность, никак не сочетавшуюся с пляской святого Витта, милой сердцу Миллера, так что выбор оказался прост. В результате к неприязни продюсера к Джилл примешалась ярость повелителя, вынужденного уступить.

– Что надо? – скривился он.

– Мистер Гобл крайне занят, – снова встрял ассистент. – Крайне!

Спускаясь на сцену, Джилл на миг испытала нерешительность, но теперь, оказавшись на поле битвы лицом к лицу с неприятелем, обрела хладнокровие и ощутила прилив сил. Ярость, владевшая ею, никак не мешала ясности мыслей.

– Я прошу вас позволить Мэй д’Арси выступать в премьере.

– Какая еще Мэй д’Арси, черт ее дери? – зарычал Гобл, но тут же прервался, чтобы рявкнуть на рабочего в глубине сцены, который возводил стену лонг-айлендского особняка миссис Стайвесант ван Дайк: – Не так, идиот! Выше!

– Сегодня вы ее уволили, – объяснила Джилл.

– Ну и что?

– Мы хотим, чтобы вы это отменили.

– Какие такие «мы»?

– Девушки из ансамбля.

Мистер Гобл вскинулся так резко, что с головы слетела шляпа. Ассистент режиссера услужливо подхватил ее, смахнул пыль и вернул на место.

– Ах, вам не нравится? Ну что ж, вы знаете, где выход.

– Да, знаем. Поэтому объявляем забастовку!

– Что?!

– Если вы не пустите Мэй на сцену, мы тоже не выйдем, и спектакль не состоится… или его придется давать без музыкального ансамбля.

– Вы спятили?!

– Может быть, но приняли решение единогласно.

Подобно большинству театральных агентов, Гобл с трудом разбирал слова длиннее двусложных.

– Как?

– Мы все обсудили и не отступим, все как одна!

Свалившись вновь, шляпа укатилась за кулисы, и ассистент понесся вдогонку, словно охотничий пес.

– Кто это придумал? – грозно осведомился продюсер. Взгляд его слегка затуманился – мозг с усилием переваривал новую ситуацию.

– Я.

– Вот как! Так я и знал.

– Ну что ж, тогда я вернусь и скажу им, что вы отказываетесь выполнить нашу просьбу. Мы останемся пока в гриме на случай, если вы передумаете. – Джилл развернулась.

– Эй, вы! – проревел Гобл вдогонку, но она не сбавила шаг.

По пути к лестнице чей-то хриплый голос шепнул ей на ухо:

– Молодец, крошка! Так держать!

Старший плотник нарушил обет молчания второй раз за вечер, чего не позволял себе уже три года, с тех пор как присел отдохнуть после спектакля на стул в темном уголке, куда один из его помощников поставил банку с краской.

К изрыгавшему многоэтажную брань продюсеру подскочил Джонсон Миллер. Перед премьерой танцмейстер, как обычно, нервничал и в продолжение перепалки Гобла с Джилл так и сновал по сцене, порхая седым мотыльком. Из-за глухоты он пребывал в полнейшем неведении, что в театре что-то не так, и теперь приблизился к Гоблу с часами в руках.

– Восемь двадцать пять, – сообщил он. – Девушкам пора на сцену.

С удовлетворением найдя наконец мишень для ярости, Гобл вывалил разом две с половиной сотни отборных сочных словечек.

– А? – Миллер приложил к уху ладонь.

Гобл повторил сто одиннадцать самых отборных.

– Не слышу, – жалобно потряс головой Миллер. – Простуда, знаете ли.

От нависшей угрозы апоплексического удара полнокровного Гобла избавил ассистент режиссера, который преподнес хозяину, словно букет, успешно возвращенную шляпу, сложил ладони и попытался сообщить дурную новость танцмейстеру через импровизированный рупор:

– Девушки говорят, что не выйдут!

– Когда выйдут? Им уже пора выходить!

– У них забастовка!!!

– Какая еще трактовка? – возмутился танцмейстер. – Трактовка не их дело, им платят за другое! Они обязаны быть на сцене. Через две минуты последний звонок!

Ассистент набрал еще воздуха, но передумал. У него жена и дети, и если папашу хватит удар, что станет с семьей, этой священной основой цивилизации?

Страдальчески выдохнув, он потянулся за карандашом и бумагой.

Миллер глянул на листок, нащупал и достал очечник, вынул очки и убрал его на место, поискал платок, протер стекла, убрал платок, водрузил очки на нос и стал читать. На лице его отразилось недоумение.