—

Ловко ты щёлкал их, где так насобачился? Вот бы мне так, — сказал Васька. — Без офицеров немцы — не вояки.

—

Зачем тебе стрелять, когда ты по-ихнему брешешь складно, крикнул чего — и готово.

Потом война превратилась в редкое постреливание с обеих сторон, в окопах стали появляться агитаторы, которых Родион никогда не слушал, каждую свободную минуту он думал о родных. Никогда так надолго он не оставался без брата. Вспоминал тайгу, походы к карагасам, и на душе становилось теплее. Нестерпимо хотелось домой, в деревню.

Для всех солдат пребывание на передовой стало утомительным, вот люди и стали прислушиваться к «говорунам». Некоторые принимали эти речи близко к сердцу, другие матерились, третьи, совсем бесшабашные, ходили в окопы к немцам покурить и выпить шнапса. Поначалу это показалось дикостью, но потом всё больше бойцов желали испытать себя и принимали в этом участие. Дисциплина в армии стала разваливаться на глазах. Родион смотрел на всё это со стороны, он словно его друг Оробак, когда не хотел говорить, замыкался в себе и словно никого не слышал. Ему что-то говорили, о чём-то спрашивали, а он словно не слышал ничего и делал вид, словно первый раз видит собеседника.

После Февральской революции полк превратился в базарную толпу, половина которой сочувствовала революционерам, другая категорически была против. А в середине лета полк и вовсе расформировали.

Родион сразу направился домой, стараясь нигде зря не задерживаться, однако везде были толпы народа, уехать на поезде не было никакой возможности. Они с Васькой Коневым кое-как пристроились к воинскому эшелону, следовавшему в Новониколаевск, а там было уже попроще. Через неделю Родион прощался с другом Васькой в Канске. А на другой день утром Родион сошёл на перрон в Тайшете. Одноэтажный вокзал с резными наличниками и шпилем на крыше, был таким родным и желанным, что у Родиона навернулись слёзы. Он присел на скамеечку и какое-то время смотрел, как снуют люди по перрону, посвистывают паровозы в депо, покрикивают извозчики. Не слышно ни стрельбы, ни криков. На душе стало спокойно и тепло. Родион встал и огляделся: нужно было ещё добираться до деревни, а это более полусотни вёрст. Постояв ещё немного на перроне, Родион направился на Первую Зелёную улицу, надеясь найти Хрустова — он-то поможет доехать до дома. Лавка Ильи Саввича выделялась среди других размером, она была больше других, и крыльцо у лавки было резное — работа братьев Никитиных. Приказчик в лавке был незнакомым, и сказать, где находится хозяин, отказался категорически. Родион уговаривать не стал, а направился прямо домой к Хрустову. Возле церкви сел на скамейку и решил немного отдохнуть и посмотреть, что же переменилось здесь за три года, которые он был на фронте.

Возле церкви толстым слоем лежала пыль, превращающаяся после дождей в жидкую грязь, по которой невозможно было пройти. Тротуары, сделанные одновременно с храмом, были наполовину разломаны колёсами от телег. По периметру площади поднимались молоденькие тополя, набирая силу и стремясь вверх. Несмотря на будний день, возле храма толкались люди, по улице носились пролётки, покрикивали кучера.

«Словно и не уезжал, — подумал Родион и улыбнулся, — теперь-то всё наладится».

Он встал и решительно направился через площадь к знакомому дому на Первой Зелёной улице, что была сразу за церковью, к дому, где жили Хрустовы.

Через три месяца после проводов Родиона Евсей затосковал. Он даже и не представлял, что так привязан к брату, о котором столько лет заботился вместо отца и матери. Поначалу отвлекали домашние заботы, но когда всё понемногу сделалось и появилось много свободного времени, Евсей всё чаще садился и вспоминал Родьку. «Как он там? Война — это не прогулка по тайге, сколько народу положат головы». И начинал изводить себя разными мыслями, а хорошие-то не лезли в голову, рисовались только самые страшные картины. Бывало, что Евсей ловил себя на том, что просто сидел и плакал, доведя себя до такого состояния чёрными думами. В таких случаях старался, чтобы никто не видел его слёз, уходил куда-нибудь на двор, прислонялся к забору и долго смотрел на занесённые снегом поля, а сам мыслями был где-то далеко. Вспоминал, как брат рос рядом с ним, старался равняться на старшего, Евсея, рано стал самостоятельным, а самое главное, думал Евсей, был человечным. За ним никогда никто не примечал какие-либо шалости и проделки, всё он делал по-доброму, по-взрослому. На память приходили нечастые случаи, когда была возможность порадовать брата подарками, тогда глаза у Родиона загорались радостным огоньком, и весь он светился от счастья. Будучи уже взрослым, брат был любимцем всей деревенской детворы, а уж племянники с рук его не слазили. И в деревне Родион старался быть незаметным, но в нужный момент всегда был рядом, во всех поездках Евсея был главной опорой.

Вот такие думы изводили Евсея. Он старался прогонять горькие мысли, да только получалось это не всегда. Будто кто-то выключал запрет помимо воли, и опять воспоминания бередили душу и рвали сердце.

Прошла зима. Вместе с деревенскими мужиками Евсей снова ушёл с обозом к карагасам, которые уже стали почти родными. Эти люди были очень ранимыми, потому что были доверчивыми, верили любому данному слову, считали, что слово — это не просто звук, а кусочек человека, сказавшего его. Раз человек сказал слово, значит, исполнит его, не будет же он собой разбрасываться.

На этот раз они немножко припозднились.

Их уже ждали не только Эликан со своим родом, но и другие карагасы, кому было проще обменять свои товары здесь, кому надоели постоянные обманы на суглане. Евсей взял за правило: водку доставать только тогда, когда торги окончатся. Хотя и сам торговал, но потом попробуй объяснить протрезвевшему человеку, что всё было сделано по совести. Лучше уж не доводить человека до невменяемого состояния. Такому правилу хозяева были даже и рады. Не каждый был уверен в себе, что не напьётся и не накуролесит, а потом будет ходить с поникшей головой, или, что ещё хуже, потихоньку снимется и уедет, оставшись без ничего, как бывало на суглане.

—

Родька охотится? — спросил Эликан, обнимая Евсея.

—

Нету нынче Родьки, без Родьки в этот раз, — расстроился Евсей.

Старик удивлённо посмотрел на Евсея.

—

На войну забрали Родьку ещё в конце лета, с тех пор ни весточки о нём, ничего нету.

—

Слышал я о войне, только не совсем понял, почему война, что не поделили?

—

Честно сказать, и я не совсем понимаю, из-за чего скандал, знаю одно — погнали русского мужика на убой.

Старик раскурил трубку и долго молчал. Прошло около часу, когда Эликан вдруг сказал:

—

Когда закончатся торги, останьтесь на два дня, мы с тобой сходим к шаману, он всё расскажет тебе. Шаман добрый — плохого зря не скажет. Я заранее пошлю к нему Оробака, он подготовит всё, что требуется. В этом году шаман кочует недалеко от нас.

—

Разве шаманы кочуют, как охотники? — спросил Евсей.

—

У карагасов шаманы не ждут, когда им принесут подаяние, они сами охотятся наравне со всеми. Когда его просят шаманить, то дают и шкурки, и мясо. Но шаман живёт не этим, потому и говорит всегда то, что ему скажут духи, а не то, что хочет услышать тот, кто дал хорошую плату. Это другие шаманы так делают, но не карагасы.

—

Далеко придётся идти?

—

На оленях за день дойдём, немного отдохнём, а там и камланье будет. Шаман камлает только ночью.

Торги закончились за один день, каждый остался доволен и собой, и продавцами. Под вечер Евсей вынес немного водки, чтобы отметили хорошие торги да повеселились немного. Выпивка была бесплатной. Желающих выпить было много, почитай все. За разливом следил Маркел, которого знали все в стойбище и кого слушались. Он наливал всем одинаково, чтобы никого не обидеть, добродушно матерился при этом и посмеивался, не забывая плеснуть и себе.