—

Обманом, что ли?

—

А как знаешь. Я сказал, ты послушал, а там хоть солнце не вставай.

—

Вроде грех это, — пробормотал Лаврен.

—

Вот и будешь зиму отмаливать, у вас церква рядом. Свечку поболее поставишь, денег поднесёшь, и хозяин не поскупится на божий промысел, вот и совесть успокоится. А за карагасов не переживай, не ты, так найдётся кто другой, да и попользуется.

—

Тебе вроде как их прибыток глаза застит? — спросил Лаврен.

—

Не застит, не застит. Мне и здесь сытно живётся, курочка по зёрнышку клюёт и сыта, я здесь приспособился и доволен.

Вызвездило. Полная луна большим белым колесом катилась по макушкам сосен, всё меньше касаясь их и наполняя округу белым холодным светом. Снег, схваченный изморозью, слегка поблёскивал, переливаясь самоцветами.

—

Меня Илья Саввич просил узнать, за какую цену можно отдать коня.

—

Кроме лодки, на которую вы будете менять, надо взять ещё три соболя или три связки белок. А если с самогонкой поторгуешься, то и больше возьмёшь. За неделю на лошадях дойдёте, а потом до ледохода поживёте в стойбище. Карагасы до осени будут сидеть на берегу да оленей по распадкам пасти. А вы, как вода спадёт, разойдётесь по своим делам. Лодку оставите в стойбище, не пропадёт. — Никодим повернулся к Лаврену и пристально посмотрел ему в глаза.

—

Ты не думай, что я по доброте своей учу тебя уму-разуму, мне сказано, чтобы я тебе всё это внятно пересказал, вот я и говорю. С карагасами поаккуратней, обидчивые шибко, могут собраться и уйти, не найдёшь, тогда вам же хуже будет, пропадёт сезон. Они и так не шибко болтливые, а как выпьют, сядут в уголок и улыбаются себе. Спроси у них что-нибудь, а они на тебя, как на пень, смотрят. Есть, правда, и болтливые, но по пьяному делу наплетут семь вёрст до небес да всё лесом, а ты потом соображай, что правда, а что хмель. К девкам ихним своих «кобелей» не подпускай, очень уж они не любят, когда их бабы с русскими путаются.

—

Ладно, буду знать, верно говоришь, важнее всего дело, время дорого, — сказал Лаврен.

Пришли парни, тихо переговариваясь, стали располагаться на ночь. Кто примостился на лавке, кто улёгся прямо на пол, завернувшись в полушубок. Вскоре совсем затихли и засопели.

Вызвездило. Полная луна большим белым колесом катилась по макушкам сосен, всё меньше касаясь их и наполняя округу белым холодным светом. Снег, схваченный изморозью, слегка поблёскивал, переливаясь самоцветами.

И лишь к полудню седьмого дня прибыли на место. Дорога выходила из-за двух одинаковых, словно близнецы, сопок и уходила прямо в глубину тайги. Чум стоял у самого леса. Перед ним беспорядочно валялся лес, вывороченный ветром, его карагасы использовали на дрова. При приближении чум увеличивался в размерах, и оказалось, что он достаточно большой, покрытый шкурами и берестой. Чум органически вписывался в местность, словно не был собран здесь руками человека, а просто вырос из земли, как большой гриб необычной формы. Из отверстия сверху едва заметно струился дым, оживляя это сооружение. Рядом с чумом на проталине лежали три собаки, не пожелавшие даже приподняться при приближении чужаков. Несколько раз гавкнув, чтобы дать знак хозяевам о гостях, они лениво помахали хвостами, мол, своё дело мы выполнили достаточно, дружно свернулись калачиками и больше не обращали внимания на людей. Из чума вышли хозяева. Первым, распахнув полог, вылез старик в шапке из рыси, в каком-то непонятном халате, перехваченном широким синим поясом. Тёплые унты под коленами стянуты замшевыми ремешками. Обветренные щёки ввалились, усталые глаза слезились, в зубах — ганза (трубка). Следом показался другой; он был точной копией старика, только выглядел помоложе: живой взгляд, удивление, раскрасневшиеся щёки. Да пояс на нём был зелёного цвета. Последней выглянула женщина. На ней был халат до земли, на голове — шапка, сшитая из морды кабарги, на ногах тоже унты, как и у мужчин. Мужчины стояли рядом и смотрели, как приближается обоз, женщина стояла позади их.

— Иди ставь мясо варить, — сказал старик женщине.

Зрение у Эликана было ещё острым, только иногда длинными зимними вечерами, когда невестка небрежно подбрасывала в огонь дрова и дым расползался по чуму, у него слезились глаза. Но это происходило недолго, едва дым улетал, и слёзы высыхали. Много лет Эликану, уже дети его сыновей имеют свои чумы, уже давно схоронил старик свою жену и жил с младшим сыном. С невесткой он не очень ладил, но куда деваться, приходилось терпеть, без женщины в чуме никак нельзя. Эликан — старейший в своём роду, все прислушиваются к его мнению. Когда вместе кочуют по летним пастбищам, слушаются безропотно, но молодёжь, уходя на зимний промысел, слова Эликана забывали, для них его слово становилось пустым, словно посвистывание ветра в макушках сосен. И на стоянках они стараются теперь скрыться с глаз старика, каждый показывает свою самостоятельность и решает всё по-своему.

Среди людей, приближающихся к чуму, Эликан увидел знакомые лица. Лаврена и Маркела он помнил по прошлому лету. Вот так же они приехали в первый раз: дождались, пока сойдёт лёд на реке, потом разбрелись по округе, стали искать жёлтые камушки. Какая польза от них, Эликан не понимал, но в последнее время про такие камушки стали расспрашивать и русские купцы. Видел старик такие камушки на некоторых ручьях да речушках, попадались такие камни в желудках глухарей, их поначалу выбрасывали, а потом стали брать себе на обмен. Русские давали за небольшие кусочки золота много водки. Другие товары меняли на шкурки белок и соболей.

Карагасы — хорошие охотники, много шкурок требуется добыть за сезон, чтобы купить муки, крупы и других продуктов. Кроме этого нужна одежда и много ещё чего.

—

Лаврен, однако, — произнёс старик, раскуривая ганзу.

—

Здоров бывай, Эликан, — поприветствовал Лаврен.

Со стариком-карагасом у него в прошлогодний приезд сложились хорошие отношения. Они подолгу сидели и разговаривали у костра, Лаврен угощал самогонкой, но немного и не спаивал никого. Это очень понравилось Эликану, он сам много не пил, а вот его сородичи любили приложиться к бутылке. Не любил Эликан тех, кто спаивал карагасов. Не терпел, когда пьяные сородичи, словно слепые щенки, расползались от матери, пытались петь песни, а потом спали, где приходилось.

—

Почему только один чум? — спросил Лаврен. — Что-то случилось?

—

Ничего не случилось, завтра будут все здесь. Мало-мало задержались. Ещё река крепкая, смотрели, какой снег в распадках, где оленей можно оставить пастись.

—

Как зима прошла, охота хорошая была? Как на суглане торговал?

—

Хорошо торговал. Водку не пил и хорошо торговал, можно теперь ждать ещё зиму.

—

Ещё лето не пришло, а ты уже зиму ждёшь, — рассмеялся Лаврен.

—

Однако так. Летом сидим на берегу и смотрим в речку, да греемся на солнце, совсем ленивые стали. Даже собаки не хотят себе ничего добывать, валяются, как дохлые. Летом плохо. Зимой охота, много надо бегать, соболь добывать, белка добывать.

—

Эликан, так вроде бы вы не бегаете, а на олешке верхом гоняете белок и соболей?

—

Зачем ногами бегать, когда олешка есть, карагас хитрый, много не ходит сам, олешка ходит.

—

И что? На олене сидеть тоже тяжело?

—

Однако тяжело, — кивнул старик и рассмеялся.

Пока распрягали коней, давали им овса, привезённого с собой, а потом треножили, чтобы отпустить пастись на проталины, где желтела старая пожухлая трава, сварилось мясо. Старик пригласил всех в чум.

Путники расположились на шкурах у дальней стенки — там было место для гостей. Лаврен раскрыл один мешок и достал бутыль с самогоном. Первую чарку поднесли Эликану. Тот выпил, остатки плеснул в огонь, пламя на мгновение вспыхнуло, осветив всех, и успокоилось. Шейгана, хозяйка чума, вытащила из котла мясо в большую деревянную миску, в маленькие чашечки налила бульон. Путники, уставшие от длительного перехода да ночёвок под открытым небом, согретые спиртным и горячим бульоном, стали кивать носами, присматривая себе место для сна. Вскоре спали все, кроме хозяев и Лаврена. Лаврен предложил ещё выпить, но Эликан сам не стал и запретил сыну. Вместо этого они сидели, пили чай и курили ганзы. Некурящий Лаврен тоже стал укладываться поудобней, тепло от костра сморило и его.